За Дунаем - Василий Цаголов

— Ступай, батенька, ступай...

Повернувшись, Бабу прошел к выходу, придерживая шашку. За ним проследовал Хоранов. Он увлек товарища в палатку, в которой жили порученцы генерала.

— Не огорчайся... Если Скобелев отказал, значит, никто тебе не поможет. Садись, сейчас придет Байтов... Ну, рассказывай, как ты там жил,— Хоранов усадил Бабу на походную кровать, а сам устроился на седле.— Скучал без дела? Эх, а тут были бои... Ну и злой народ турки.

— Как там в дивизионе? Фацбая давно не видел...

—       Фацбая ранило, уехал он домой... Он, наверное,

уже женился. Ему повезло: получил два Георгия... Многие уже не попадут домой.— Хоранов опустил голову.— Поредели сотни...

Сложив на коленях руки ладонями кверху, Бабу проговорил:

— Царство им небесное! Пусть они попадут в рай...

В палатку просунулась голова денщика. Он вначале посмотрел с явным интересом на Бабу, потом подмигнул Хоранову.

— Его высокоблагородие велели накормить урядника.

— Генерал еще в штабе? — спросил Бабу, думая о чем-то своем.

— А кто его знает... Мое дело телячье. Велели — вот. и побег я до вас,— денщик поставил прямо на землю котелок, и в палатке запахло горячей овсяной кашей.

Потом он отстегнул от пояса флягу и тоже положил на землю рядом с котелком.

— Откушайте, ваше благородие,— денщик уселся в дверях, спиной к Бабу и занялся своим развалившимся сапогом; стянул его, стал рассматривать.

Хоранов взял с земли флягу, открыв, подал ее Бабу со словами:

— Возьми, здесь ты старший.

Но Бабу молчал, и Хоранов настойчиво повторил:

— Скажи угодные богу слова! Пусть твоя молитва дойдет до него и убережет он наших людей.... Эх-хе, осталось нас немного.

Не отрывая взгляда от земли, урядник протянул руку, и Хоранов вложил в нее флягу. Бабу не сразу произнес тост. Прежде подумал о Знауре, вспомнил сотню, друзей... Стало горько на душе.

— Царство небесное погибшим! Кто же из наших братьев остался в живых, пусть увидят родные горы!

Всего один небольшой глоток сделал он и тут же вернул флягу.

Опустив на колено руку с флягой, Хоранов задумался. Свободной рукой он провел по пышным усам. Густые брови нависли над большими черными глазами.

— Да услышит бог твою молитву и не оставит он нас без своего внимания! — Хоранов тоже сделал всего один глоток, воткнул деревянную пробку в широкое горлышко и бросил флягу на кровать.

— Обидел меня белый генерал,— нарушил молчание Бабу... Эх, как надеялся я на него. Нет, не вернусь я домой! К русским уйду...

— Не противься судьбе, видно, так угодно богу... Сотенный Зембатов рассчитался с тобой?

— Не верю ему... Может, и утаил что, кто его знает, не буду же я его проверять. Эх, Созрыко, все равно мое сердце в дивизионе... Прощай, поеду!

Удивленный такому решению товарища, Хоранов откинулся назад, уставился на Бабу и не сразу нашел, что сказать ему.

— Нечего мне делать у тебя. Ждать, пока выгонят, как собаку?

Встал Хоранов, развел руками, снова сел.

— Дождался бы завтрашнего дня... Останься, отдохни.

— Не устал я...

... Далеко позади остался штаб отряда генерала Скобелева. Впереди заснеженная даль; она убегает к Балканам.

Конь йод Бабу шел резво. Но куда он держит путь? Ему же надо в обратную сторону. Развернуть коня? Но впереди же позиции...

Переночевав в деревне у старика-болгарина, Бабу выехал на дорогу, которая вела к Шипке. Он много слышал о тяжелых боях защитников высоты и не мог понять, почему нужно удерживать ее ценой многих жизней.

Сулейман-паша предпринял несколько отчаянных попыток перевалить Балканы у Шипки. Его аскеры дрались не щадя себя. Но вынуждены были довольствоваться неудачами, оставляя на поле брани сотни убитых...

Шипка стояла непоколебимо, и оттого дух русских воинов был высок, каждый гордился героизмом гарнизона Шипки.

Падение Шипки означало бы поражение русских войск в войне.

На Шипку и устремился Бабу. Но как он попадет туда, под каким предлогом? Он уже пытался примкнуть к какой-то части, однако, его не только не взяли, но чуть было не арестовали, посчитав за шпиона. Спасли свидетельства Сербского военного Министерства да Георгиевский крест, висевший на груди под черкеской. Й все же Бабу решил пробраться на Шипку, хотя он сам не знал, как это сделает.

Конь шел широким шагом. Бурка, накинутая на плечи Бабу, прикрыла круп коня. Справа от дороги, вдали, возвышалась Шипка. Она манила к себе, и Бабу лихорадочно думал, как попасть туда.

Вдруг впереди из-под горы вынырнула легкая карета, сопровождаемая отрядом конников. Они быстро приближались, и Бабу счел за благоразумное свернуть на обочину. Когда же карета поравнялась с ним, его окликнули.

— Казак!

Бабу развернул коня и подъехал к карете. Открылась дверца, и Бабу опешил: на него смотрел генерал. Сбросив с плеч бурку, урядник спрыгнул на землю и вытянулся. Тут же у дверцы появился офицер.

— Какой части казак? — спросил генерал.

— Охотник осетинского      дивизиона,— отчеканил. Бабу.

— Охотник! Молодец-герой! Куда же ты спешишь?

— Воевать! На Шипку иду!

Из глубины кареты послышался голос:

— Какой красавец под ним, однако! Спросите, не уступит ли он своего коня?

Офицер наклонился:

— Слушаюсь, Ваше высочество!

Он отвел в сторону Бабу и с нескрываемым восхищением стал рассматривать коня. Бабу это не понравилось, хотя он понял, что в карете сам главнокомандующий и хочет приобрести коня. Бесцеремонность офицера задела его самолюбие.

— Продай коня,— без предисловий сказал офицер.— Его императорское высочество купит. Сколько ты желаешь за него?

— Нэ продаю!

Офицер удивился и даже отступил:

— Как? Главнокомандующий...

— Нэт! Нэ хочу!

В карете слышали этот разговор и засмеялись. Офицер, смутившись, поспешно оглянулся.

— Голубчик, не горячись, под тобой убьют коня, и деньги пропадут,— сказал генерал.— Уступи, добрый молодец, коня своему главнокомандующему.

И Бабу смягчился; в самом деле, зачем ему рисковать.

— Хорошо, сто полуимпериалов!

— О, это многовато,— воскликнул офицер.

И снова в разговор вмешался генерал.

— Не торопитесь, голубчик. Возьмите деньги и уплатите,— голос генерала звучал повелительно.

Офицер отсчитал Бабу сто полуимпериалов золотом, и конь перешел к главнокомандующему. В последнюю минуту Бабу не выдержал и обнял коня за шею. Но офицер отстранил его, и Бабу с презрением посмотрел на него, словно тот был виноват в том, что он расстается с конем.

Захлопнулась дверь кареты, офицер передал коня казаку, а Бабу остался на дороге. Вдруг он сорвался с места и побежал по дороге вслед за каретой.

— Стой! Эй, стой!

Но разве его могли услышать?..

Пластуны задержали Бабу и привели к старшему наряда, усатому, заросшему щетиной унтер-офицеру. Тот подозрительно оглядел Бабу и строго спросил, кто он и чего ради оказался перед позициями. А Бабу, счастливый оттого, что пробрался на Шипку, стоял и улыбался. Это вывело унтер-офицера из себя. И все ,же Бабу не спеша снял с плеч бурку, бросил к ногам, потом распахнул полушубок, и пластуны переглянулись: на груди Бабу сверкнули ордена.

— Ишь ты, Георгия имеет!

Бабу понял, что произвел впечатление, и попросил отвести его к генералу, которому он желал сообщить нечто важное.

В штабе Радецкого он коротко рассказал о себе дежурному адъютанту и положил перед ним свидетельство Сербского военного Министерства.

Выслушав Бабу, офицер ответил, что незачем тревожить генерала, и дал письменное распоряжение командиру пластунов зачислить урядника Кониева на все виды довольствия.

Так Бабу попал под начало к тому же унтер-офицеру, что сопровождал его в штаб.

Не успели они вернуться на позицию, как турецкая батарея открыла огонь.

— Ишь, как тебя приветствуют, басурманы проклятые,— пробасил унтер.

Стреляли с высоты св. Николая. Снаряды ложились, не причиняя урона русским.

... С тех пор прошло много дней. На Шипке вьюжило день и ночь. А когда прояснялось небо, турки палили со всех орудий и наступали на позиции цепь за цепью, зверея оттого, что не могут сломить сопротивление русских.

И чем злее были морозы и яростнее атаки неприятеля, тем упорнее оборонялись защитники Шипки. Они в бою забывали о голоде, сне.

3

В тумане передвигались, выставив вперед руки, переговариваясь вполголоса. Люди радовались наступившей передышке и возможности отдохнуть. Солдаты, гремя котелками, собирались группами, садились в кружок у огня и обжигались кипятком, балагурили.

Тепло расслабляло их, и они, забыв о турках, извлекали кисеты, дружно дымили турецким табаком. В огонь подкладывали экономно из запасенных днем сучьев. Бабу сидел на снегу, подложив под себя бурку, а шапку натянув на лоб.