Реальность сердца - Татьяна Апраксина

«В сказку я попал, что ли? — размышлял Грио, прогуливаясь под руку с Денизой. Дела в харчевне, где служила невеста, шли так погано, что хозяин через вечер отпускал ее на все четыре стороны: все едино заняться было нечем. — Вот же, за что мне этакое везение, ведь отродясь и молиться-то забывал, пока не напомнят, и в праздник бедокурил, бывало…» От собственного сытого счастья еще яснее делалось, до чего ж ныне погано в Собре. Заведения закрываются, потому что мясо с мукой все дорожают и дорожают с тех пор, как была отменена королевская цена на зерно — а пока держалась, то все едино ничего купить было нельзя, только втихаря и втридорога. Людишки не то чтобы голодают, как во времена бунта, но плоховато нынче жить. Кто что за годы отложил — то проедать потихоньку начали, не откладывая на завтрашний день. Да и дела творились смутные, необычные, а потому особо тошные. Дня не проходило, чтоб поутру не трещали повсюду о том, что на площади у дворца опять кто-то приклеил бумагу с обидными для нового величества словами или написал их прямо на брусчатке. Наглецов пытались ловить, пойманных после допроса вешали на видных местах, но желающих обругать его малолетнее королевское величество меньше не делалось, хоть король и старался казаться добреньким. Снизил налоги и подати, помиловал в честь коронации многих преступников, назначил полугодовую отсрочку в уплате податей для пострадавших во время хлебного бунта, а действительно ли просивший о ней пострадал, или за компанию с соседом пошел записываться — не проверяли. Поговаривали, что по устному распоряжению короля. Другие говорили — не короля, а нового регента, герцога Скорийского. Еще говорили, что в Мере и Сеории, главных житницах страны, урожай в этом году будет прескверный, ибо слишком уж засушливое выдалось лето. Недавние грозы, слишком обильные, не напоили землю, только превратили ее в низинах в бесплодную грязь. В то, что герцог Скоринг продаст зерно короне по обычной, а не пятикратной от того цене, никто не верил. Скорийцев вообще в столице невзлюбили — в одночасье, даже без видимых поводов. Все, приехавшие с запада в Собру, были вежливы и обходительны, порядков не нарушали, простолюдинов не оскорбляли, платили щедро… в общем, вели себя со всем вежеством — но вот не любили их, и все тут. Считали, что они задурили голову молодому королю и вертят им, как хотят. Вроде бы ничего скверного от того верченья пока не случилось, только налоговые отсрочки да прочие благоволения — ан нет, в доброту коменданта-регента никто не верил. И еще говорили — на всех углах, на всех перекрестках, — что не миновать междоусобной войны между восточными и западными землями…

— Что нынче нового?

— Господин герцог Алларэ изволит быть крайне недоволен, — под внешней почтительностью в голосе Андреаса плескалось тихое веселье, а, значит, повод для недовольства был незначительным и тревожиться не стоило.

— Чем же именно он недоволен? У тебя перчатки не того оттенка? Ворота за спиной закрылись с глухим тяжелым стуком. Саннио потрепал по морде недовольного шумом Крокуса. Во время хлебного бунта он сдружился с вороными агайрцами, от которых еще зимой предпочитал держаться подальше, тогда оба «цветочка» не раз его выручили из беды, но Клематис, старший брат, пропал вместе с герцогом Гоэллоном. Андреас с опаской посмотрел на мощного жеребца и на Алессандра, который делился с Крокусом недогрызенным по дороге яблоком. Бывший ученик лекаря почему-то боялся породистых лошадей, хотя со своей пегой коняшкой отменно ладил. Вот только сюзерен седмицу назад запретил ему «садиться на это позорище». Прочие несчастия, свалившиеся на голову владетеля Ленье вместе с неожиданным возвышением, напоминали Саннио о собственных злоключениях по весне. Смотреть на Андреаса было все равно что глядеться в зеркало: видишь растяпу, которому, по общему мнению, несказанно повезло, а он вместо того, чтобы радоваться, прячется по углам и старается улизнуть от этакого везения. Впрочем, ученику лекаря не повезло куда сильнее, чем Саннио: снисходительностью герцога Гоэллона Реми никогда не отличался, а язвительности у него было впятеро больше. Обратив в очередной раз внимание на своего новоиспеченного вассала, герцог Алларэ обозвал его платье «маскарадным костюмом пыльного чучела», в еще более нелестных выражениях охарактеризовал прическу и прочие атрибуты внешности, драматически ужаснулся тому, что могут подумать в столице о прижимистости герцога Алларэ, а закончил это уже вполне серьезным приказом привести себя в подобающий вид. Бывший свидетелем сей ядовитой выволочки Саннио вслух отметил, что это несомненный признак выздоровления, и в ответ услышал, что третий день ходит в одной камизоле, что является несомненным признаком дурных манер.

— В ваши годы, молодые люди, я уделял себе несколько больше внимания! Тогда младший Гоэллон только пожал плечами, подумав про себя, что Реми неисправим, но этим, пожалуй, можно и пренебречь, однако же, оказалось, что герцог Алларэ нашел себе не мимолетную забаву, а настоящее увлечение. Теперь Сорен, Саннио и Андреас регулярно выслушивали рассуждения об элегантности, щедро сдобренные придирками и обидными замечаниями.

На фоне творившихся в столице безобразий и постоянного тревожного напряжения, царившего в особняке, это смотрелось несколько гротескно, но Саннио решил, что герцог Алларэ так отдыхает — и пусть себе…

— Нет, — покачал головой Андреас. — Новые королевские указы… ты о них знаешь?

— Что-то такое по дороге слышали, да. Это так забавно?

— Я не понял, — признался юноша, для которого государственная политика была чем-то столь же непостижимым, как различия в плетении кружев. — Господин герцог сначала смеялся, потом начал браниться. Чем и занимается по сию пору.

— Понятно. Значит, я пока к нему не пойду.

— Не получится. Он тебя ждет.

— Мать и Воин, храните меня… — простонал Саннио. — Я же ничего не соображаю в этом! Андреас повел плечами, явно неловко себя чувствуя в новом наряде. Темно-зеленая, почти черная камизола была ему к лицу, но в отличие от мягкой привычной котты, не позволяла сутулиться: стоило свернуть плечи, как шнуровка больно врезалась в бока. Ученика лекаря никто не лупил четыре года подряд тростью по спине, заставляя всегда, даже наедине с собой, держаться ровно.

— Красивый перстень, — отметил Саннио, поднимаясь по лестнице; трудно было не обратить на него внимания: приятель, не привыкший отягощать чем-то посторонним пальцы, держал ладонь слегка на отлете. Темный янтарь с Хоагера, большая редкость в Собране.

— Подарок, — слегка покраснев, сказал Ленье. — Скажи, я должен принимать подобные подарки?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});