Случайные обстоятельства - Леонид Борич

— Во всяком случае, твой отец должен бы был хоть когда-нибудь быть счастливым, — сказала Вера. — Иначе это было бы слишком несправедливо.

Каретников удивился, как они рядом крутились вокруг одних и тех же мыслей.

— Ты знаешь, — доверительно поделился он, — я подумал сейчас... Конечно, вроде бы перед матерью и нехорошо... Но я подумал, что был бы рад за него, встреть он кого-нибудь в своей жизни. — Каретников улыбнулся. — Какой-то бы, знаешь, молниеносный, необыкновенный роман...

— По-моему, у тебя довольно странные представления о необыкновенных романах, — сказала она.

— Почему? — искренне удивился он.

— Какой же он необыкновенный, если молниеносный? Он тогда как раз обыкновенный.

— Книжки читать надо, — с шутливой нравоучительностью сказал Каретников. — Вся необыкновенность — именно в молниеносности.

— Ну да, — сказала она, не глядя на него и без всякого выражения, как-то устало и тускло. — Чтоб никаких драм.

До сих пор он все же не переставал удивляться ее интуиции. Тут, в его понимании, были даже не столько ум, не одна лишь душевная их близость, сколько вот это поразительное умение чувствовать, угадывать, проникаться чужими ощущениями.

В рассказах о себе, своей работе, об атмосфере в их доме после смерти отца Каретников говорил далеко не все и поражался, как при этом можно все схватывать, точно понимать, и как то, о чем всего лишь мельком упоминалось им, она тут же прочно запоминала — казалось, уже навсегда.

Он так не умел. Ему, к стыду, и фамилия-то ее толком не запомнилась с первого раза — то ли Васильева, то ли Василенко, — но переспросить было, конечно, неудобно. И уж тем более ей совсем не обязательно было помнить, что Иван Фомич, о котором он случайно однажды упомянул, был его заместителем, и что другого их доцента, Сушенцова, зовут Владимир Сергеевич, но когда через несколько дней Каретников, о чем-то рассказывая, решил пояснить, кто такие Иван Фомич и Сушенцов, то оказалось, что она прекрасно об этом и сама помнит. «Откуда?» — удивился он. «Ты же мне говорил о них!» — в свою очередь удивилась Вера.

Так у них и повелось, как своего рода игра, приятная Каретникову: он, подтрунивая над ней, упорно всякий раз напоминал, что Иван Фомич — это такой-то, что Сушенцова зовут так-то, а она, со своей обычной мягкой улыбкой, но все же немного и обижаясь на него за подобные напоминания, восклицала с притворным удивлением: «Да что ты говоришь?! Я и забыла!..»

Она помнила, кто чем занимается из его родных и знакомых, сколько каждому из них лет, у кого какие привычки и склонности, что разделяет или объединяет их, она даже иной раз подсказывала ему, кто из них как повел себя в какой-то ситуации, о которой он начинал говорить ей, и Каретников поражался, как это точно было угадано, словно она знала их всех лучше, чем он. Он уже допускал порой, что она даже хорошо представляет себе, кто из них как выглядит, и что она бы, пожалуй, легко их узнала, встретив на улице.

Как-то он обмолвился, что сыну нужны бы сапожки на зиму — сказал и забыл пока, откладывая все покупки, как обычно, на последние дни, а когда Вера принесла эти сапожки, он в первые секунды тупо смотрел на них, не понимая, к чему бы это и зачем, собственно, она ему их показывает, а потом, осененный догадкой, что это, верно, она своему сыну их купила, он, обнаружив, что совсем запамятовал его имя, хотя Вера уже несколько раз о нем рассказывала, тут же, однако, нашелся, чтобы, не обнаруживая свою забывчивость, спросить, избегая имени:

— Для сына? Очень хорошие сапожки, — похвалил он, возвращая их Вере.

Она с недоумением посмотрела на него, потом поняла и, не упрекнув даже взглядом, с улыбкой сказала:

— Моему сыну тринадцать лет, ему они маловаты. Это Вите.

Оказалось, она даже Витькин размер обуви запомнила. Смутившись, Каретников стал горячо благодарить, а она, с грустью, ему непонятной, смотрела на него и думала, что с таким жаром благодарят, наверно, только посторонних, совсем не близких тебе людей.

Вне какой-либо связи она внезапно спросила:

— Если бы я когда-нибудь написала тебе до востребования... ты пришел бы за письмом?

«Ну вот...» — вздохнул он украдкой.

— Разумеется! — бодро сказал он. — Обязательно!

Уже в самый последний их день он вдруг понял, что для того, чтобы у них все случилось, недостает теперь только его решительности.

Совершенно невероятная ее стыдливость и очевидная неопытность, удивительные в немолодой, замужней женщине, панический ее страх перед возможными для нее последствиями их близости, его и ее поспешность из-за боязни, что вернется сосед, сделали саму эту близость торопливой и почти безрадостной.

Несколько разочарованный, но все же испытывая к Вере признательность, что она уступила ему, Каретников благодушно спросил, не сумев, впрочем, скрыть своего недоверия:

— Неужели у тебя никогда такого не случалось?

Он скорее угадал, чем услышал:

— Чего?

— Ну... — Каретников невольно повел рукой вокруг, как бы охватывая разом и комнату, и немудреную санаторную мебель, и себя с Верой.

Она как-то странно, коротко взглянула на него, тут же отвела заблестевшие от слез глаза, а он подумал: не хватало еще, чтобы она сейчас расплакалась.

— Так мне и надо, — глухо проговорила Вера.

Все было сейчас унизительным для нее: и вороватая их торопливость, и что оба они оставались почти одетыми, и прислушивание к каждому шагу в коридоре, и этот недоверчивый его вопрос, и то, что он как будто получил теперь право вообще задавать ей подобные вопросы, и ощущение какой-то пошлой обычности того, что случилось и что не должно было быть обычным и пошлым.

Отчего-то так вышло, что в их разговорах и встречах на людях было больше нежности, тепла и взаимного понимания, чем в самой их близости.

Каретников никак не хотел обидеть ее, и теперь, когда Вера торопливо, лихорадочно стала приводить себя в порядок, словно этим можно было немедленно зачеркнуть то, что произошло между ними, будто всего этого никогда и не было, он почувствовал жалость к ней.

— Ну, извини, Вер, ну, перестань, перестань... — говорил он и гладил ее плечо. — Ну что ты, в самом деле!..

Он усадил ее возле себя и принялся убеждать, что не для этого же он был с ней все это время, не ради сегодняшнего дня, что близость их была совершенно в другом, оно и есть то главное, что отличает... Он чуть было снова не обвел рукой комнату, но, спохватившись, поостерегся на этот раз. Ты же подумай, убеждал он ее, если б мне только это и надо было — посмотри, сколько вокруг женщин, с которыми все много проще, все наверняка. А с тобой ничего и предугадать нельзя было, он ни на что и не рассчитывал, просто она ему сразу очень понравилась. И сейчас нравится. Очень нравится. Ты же не давала мне никаких поводов на что-то такое надеяться, так что вообще не в этом же дело.

— Ты действительно совсем не надеялся? Правда? — Вера так доверчиво и просительно взглянула на него, что Каретников понял, что как раз это было ей важно сейчас. Мол, не надеялся, а продолжал быть все-таки только с ней. Каждый вечер, все дни.

Ну конечно же не надеялся! Какие у него были основания? Наоборот, он был уверен, убежден, что так ничего и не случится между ними.

Ей хотелось верить — и она верила ему, но все, что он говорил, успокаивая ее, и во что сам как будто верил в эти минуты, все же не было до конца правдой. Даже и допуская, что так ничего и не будет между ними, и почти вроде бы смирившись с этим, в глубине души он все-таки не мог до конца в это поверить, потому что даже и случись такое, это бы все равно ничего не доказало ему в принципе. Он потом объяснил бы это несостоявшееся чем угодно — недостатком времени, необходимого именно для этой женщины, чтобы она решилась на близость; или своим каким-то просчетом в отношениях с ней, тактической, что ли, ошибкой; пусть даже и тем — вполне самокритично, — что, видимо, он просто недостаточно понравился ей, именно он; или какими-то другими, может быть, уже чисто внешними неудобствами и обстоятельствами — чем угодно, но только не чем-то вообще невозможным, внутренне непреодолимым для нее или для любой другой женщины. И хотя мысленно он специально не оговаривал для собственной жены некой исключительности, а всегда с усмешкой, как бы перед самим собой, демонстрировал, что ему вполне достает и объективности, и иронии, и последовательности здравого смысла, чтобы понимать, что и твоя собственная жена тоже ведь обычный живой человек, и почему же она должна быть не как другие, почему она тоже вот так же не сможет с кем-то, как могут другие женщины с ним, — допущение это было все-таки отвлеченным, не задевающим его по-настоящему. Тут, как чаще всего бывает в подобных рассуждениях, о своей жене как-то так предполагалось, что либо, как водится, именно моя жена самая верная из жен, либо, если и могло бы что-то у нее случиться такое, то ведь не в прошлом и не сейчас, разумеется, а лишь когда-то еще, в некие столь отдаленные времена, что уже и не казалось возможным.