Пролог - Николай Яковлевич Олейник

мы даже словом не обмолвились о его доброте, самоотверженности. Так и ушел в могилу, не услышав слова благодарности за свой неоценимый вклад в общее дело.

— Я знал его, встречались в Одессе, — погрустнев, сказал Мечников. — Действительно, это исключительно честный и бескорыстный человек.

— Мы оберегали его, не все, конечно, знали, что на его средства существует, опирается чуть ли не все наше движение. Так и ушел — из неизвестности в неизвестность.

— Лизогуб — редкость, — добавил Мечников. — Ужасно жаль, что так случилось.

— Жаль, жаль, — задумчиво повторил Сергей и вдруг заговорил о другом: — Мне рассказывали, что вы работаете с Реклю.

— Да, благодаря Кропоткину, он порекомендовал. Я кроме всего еще ведь и географ.

— У вас с Кропоткиным много общего. Оба из знатного рода, оба в революции и оба ученые.

— Что-то подобное этому, — сказал Мечников, — потому что в действительности ни там, ни там ничего существенного нами не сделано.

— Быть профессором, да еще у придирчивых японцев... простите, не каждому дано, — заметил Кравчинский.

— Все это в прошлом, Сергей Михайлович, — вздохнул Мечников.

Сын помещика, исключенный из университета за радикальные взгляды, эмигрант, активный сподвижник Гарибальди, получивший в бою при Вольтурно тяжелое ранение, Мечников некоторое время сотрудничал в «Колоколе», путешествовал по Дальнему Востоку, преподавал в Токийском университете. В последнее время жил во Франции, часто приезжал в Швейцарию...

— Как вам здесь, не очень допекают? — спросил после паузы Лев Ильич. — Не заглядывает всевидящее око?

— Вынюхивают, но пока что тихо. Допекаем сами себя. Сидим, заслонившись высокими горами, и — видите — оплакиваем погибших.

— Тягостна судьба эмигранта. Чувствуешь себя лишним человеком на свете. Все видишь, все понимаешь, что происходит, а сделать ничего не можешь.

— Положение, будь оно трижды неладно. Иногда находит такая тоска, такое ко всему безразличие, что руки опускаются. Но не нам унывать! Нет! — добавил твердо. — Это положение и обязывает, требует особой выдержки, настойчивости. Ведь Герцен доказал, что и отсюда, из-за границы, из эмиграции, можно бить по цели.

— Вы, вероятно, знаете, я сотрудничал с Герценом. Скажу откровенно: такое наступление, такие выстрелы, хотя они бывают и точными, но не всегда наносят чувствительный удар. «Колокол» гремел, но слышали его далеко не все, главным образом интеллигенты. Это локальное наступление, бой местного значения.

— Одно из главных назначений артиллерии, — сказал Кравчинский, — сделать пробоину в обороне противника. Неважно, откуда бьет орудие, — часто оно стреляет со скрытой позиции, важен результат. По-моему, «Колокол» все же взбудоражил самодержавную машину.

— Будоражение, дорогой друг, быстро устраняется, и машина действует, перемалывая наши судьбы, наши кости. «Колокол» отзвонил, а в России процесс за процессом, этап за этапом, могила за могилой. Что ни говорите, а сабля Гарибальди, пуля Гарибальди куда сильнее!

Они шли, не обращая внимания на вечернюю суету, обоим была приятна встреча.

— Я не против пули и меча, однако убеждаюсь, что этого мало. Не всех можно уничтожить физически, — возразил Мечников.

— Имею в виду прямых виновников народных страданий, — продолжал Кравчинский. — Походы Гарибальди закончились, Балканская война тоже, но общий наш враг остается, и бить его надо.

— Какие же конкретные предложения?

— Что мы можем в современных условиях? Наши действия очень ограничены. Я взялся за литературу. Думаю написать кое-что из нашей практики. Кстати, — Кравчинский остановился, — вы много ездите, знакомы с писательскими кругами — не смогли бы порекомендовать для перевода на русский что-либо достойное? Имею договоренность с одним журналом.

Мечников ответил не сразу.

— Есть такой роман, Сергей Михайлович, — сказал наконец. — Великолепное произведение. «Спартак». Его написал мой друг, гарибальдиец Рафаэлло Джованьоли. Роман пользуется у читателей огромной популярностью. Вернусь домой — могу переслать. Вы читаете по-итальянски? Вот и хорошо. Книга заслуживает того, чтобы ее знали наши соотечественники.

— Буду весьма благодарен. Если роман нравится вам, то, конечно, он найдет внимательного читателя. Присылайте, сразу же возьмусь за перевод.

Они ходили несколько часов, немного устали, у Мечникова разболелась нога, пришлось проститься. Сергей проводил его до гостиницы и, обрадованный такой неожиданной и приятной встречей, вернулся домой.

«Спартак» произвел на Кравчинского глубочайшее впечатление. Судьба рабов Древнего Рима вызывала в нем и жгучую ненависть к угнетателям, и восхищение непокоренностью и отвагой обреченных на вечное рабство, на неминуемую гибель. Что-то близкое было в судьбе этих людей. И героическая смерть вождя восставших воспринималась не как конец всему, а как призыв к новым и новым выступлениям.

Работа над переводом шла хорошо, хотя не так быстро, как хотелось. Любатович, которая благодаря Сергею за это время несколько углубила свои познания в итальянском, уже переводила сама, потом они вместе садились, читали, правили и отдавали Фанни переписывать. Дело было хлопотное, на него ушли все осенние, а потом и длинные зимние вечера, однако Сергей целиком отдавался переводу, считая его единственным полезным делом, которым он теперь занят. Списался с Благосветловым, всячески расхвалил роман, — Григорий Евлампиевич охотно согласился печатать «Спартак» в своем журнале, даже просил побыстрее прислать хотя бы часть сделанного.

— Этот перевод полезнее всех моих писаний, — говорил Кравчинский.

— Зачем же такая жертва, Сергей? — в шутку спрашивала Эпштейн. — Ведь в свое время вы так гордились своими сказками.

— А вы даже плакали, читая их, — в тон ей парировал Сергей Михайлович. — Время, Аня, большая сила. Оно все ставит на свои места.

В бурном воображении Кравчинского уже вырисовывались новые Спартаки. Вспомнилось, какое огромное впечатление произвел на него Рахметов. Именно он, Рахметов, и повел его «в народ», в среду простых людей...

Тесная, неуютная комнатка на Террасъерке гудела грозным гулом возбужденной толпы, боевыми призывами, бряцанием оружия. Холодный, голодный Сергей мечтал: написать бы такую вещь! Разве нет героев, чья жизнь достойна песни, легенды, поэмы! Те же Осинский, Лизогуб. Пусть они не совершили каких-либо особых подвигов, не были полководцами или вождями восстаний, но их жизнь, короткая, яркая, как вспышка молнии, могла бы осветить путь другим, стать образцом для тех, кто борется против самодержавной мглы... Будет время — он непременно напишет, он расскажет об этих апостолах правды и справедливости.