Путь к славе, или Разговоры с Манном - Джон Ридли

Но этот миг так и не наступил.

Я почувствовал, что нож, вместо того чтобы вонзиться в меня, отодвигается от моей плоти.

Дом выпустил меня.

Больше меня ничто не держало, и я рухнул на землю.

— Ты меня слышишь, Джеки? — Нили. Совсем близко. Шепот прямо мне в ухо.

Я прохныкал, что слышу.

— Даю тебе время до утра, о’кей? Мне плевать, кто она, мне плевать, где ты ее подберешь, но я даю тебе время до утра, чтобы найти себе в жены какую-нибудь черную мартышку, иначе я отрежу тебе и член, и яйца, и это — только на закуску.

Нили говорил без малейшей злобы или ненависти в голосе. Он говорил очень спокойно, очень ровно, как нечто вполне естественное, и от этого мне сделалось еще страшнее.

Он поднялся, но я все так же отчетливо расслышал его слова:

— Джеки, этот город принадлежит Гарри. Это он его построил. А в городе Гарри ниггеры не трахают белых женщин. Тем более белых женщин, принадлежащих Гарри.

Дом хотел было подобрать меня, но Нили остановил его:

— Оставь его. Обратно дойдет сам. Может, по дороге встретит какую-нибудь чернушку, возьмет себе в женушки.

Лежа на земле, я сквозь слезы наблюдал, как Нили и Дом, косая сажень в плечах, забираются в «линкольн», как «линкольн» уезжает.

Лежа на земле, я сквозь слезы посмотрел вверх. Надпись гласила: «ГОЛЛИВУД».

* * *

Я валялся на земле, в грязи, со спущенными к лодыжкам брюками, зато с головы до ног обряженный в позор. Меня обесчестили. Мое мужское естество осталось при мне, нетронутым, но его у меня вырвали. Я представлял собой жалкое зрелище. Я корчился от стыда и плакал.

Когда слезы иссякли, я поднялся, натянул на себя брюки и поплелся прочь от этого холма. Я горбился, будто мое тело все еще не оправилось от удара Нили.

Минут за сорок я добрался до Франклина в Лос-Фелис. Никто не обращал на меня внимания — ни машины, ни пешеходы. В разорванной одежде, забрызганный грязью, я был для них попрошайкой.

Хуже того.

Я был черным попрошайкой, а раз так, то я решил, что мне необходимо выпить, чтобы преодолеть следующий отрезок пути. В последний раз, когда мне угрожали, спиртное мне сильно помогло. Похоже, пришла пора дать ему шанс снова помочь мне.

Я нашел винную лавку. Пока хозяин продавал мне выпивку, на лице у него было ясно написано омерзение, которое я ему внушал. Алкоголь только еще больше взбудоражил меня и нисколько не помог успокоиться. Видимо, слишком мешал страх. Фантомную боль в паху никак не удавалось утопить в спиртном. Не помогли ни первая бутылка, ни вторая.

Я отправился дальше. Пьяное пошатывание вдоль Голливудского бульвара, потом к югу, до бульвара Сансет.

Ну и видок у меня был, наверное, когда я наконец каким-то образом доплелся до «Колониал». Отвратительный, пропитанный по́том, пьяный, зловонный, я, должно быть, напоминал недостающее звено эволюции. Подобие человека, но еще не самого человека. Мне хотелось только одного — забиться поскорее в свой номер и дожидаться нового дня, спрятавшись ото всех. Я запустил руку в карман… Ключа там не было. Потерялся — вероятно, выпал там, под знаком «Голливуд». Можно было бы просто спуститься вниз, к конторке портье, попросить новый ключ.

Можно было бы.

Но я, накачанный спиртным и избитый, предпочел вместо этого устроить истерику. Я нашел какой-то стул в дальнем конце вестибюля и вернулся к своему новому времяпрепровождению — стал реветь, как девчонка. Я сидел там в собственных нечистотах, в собственной мерзости, в темном углу, куда загнали меня эгоизм и похоть: женись или умри. Я оказался в клетке, и это ощущение, что я попал в ловушку и стены вокруг меня смыкаются, заставляло меня рыдать все яростнее.

Руки.

Чьи-то руки на мне. Нежные, любящие черные руки — ласкают меня, держат меня. И голос — такой же милый и добрый, как эти прикосновения.

Дори. Дорогая, прекрасная Дори. Добрая, красивая Дори. Никогда раньше я не замечал, какая она красивая. Эти всепрощающие глаза. Эта шелковистая кожа. Этот рот, который так и хочется поцеловать… Дори — вечно участливая, в какой бы поздний час я ни пришел, сколько бы раз я от нее ни отмахивался. Дори. Я никогда не подозревал… Никогда… Я полюбил Дори. И во мне говорил не только хмель. В ее прикосновении, в ее объятиях чувствовалась такая приязнь, такое влечение — одиночество девушки, которая трудилась бок о бок с чужим успехом, богатством, славой, любовью масс, но всегда отказывала в любви самой себе, — что одинокий мальчишка, по-прежнему живший во мне, не смог против всего этого устоять.

Я обнял Дори, притянул ее к себе и сказал:

— Дори, я люблю тебя.

Она отвернулась, но я не дал ей возразить. Я тихо поцеловал ее, повторил несколько раз, что она нужна мне, что я должен быть с ней. Повторил, что люблю ее.

Наверное, она говорила, что я не в себе, что я пьян. Мне удалось ее разуверить. Удалось убедить ее в главном: что мы предназначены друг для друга. Мы должны быть вместе.

Вероятно, это Дори привезла нас в Лас-Вегас. Я был в таком состоянии, что живыми мы бы не выехали из Лос-Анджелеса, окажись за рулем я.

Конечно, того, что произошло, не должно было произойти, но я продолжал оставаться достаточно пьяным, чтобы купить пятидолларовую лицензию и десятидолларовую церемонию.

Наверное, я все еще был пьян, и можно сказать, что не страх перед угрозами толкнул меня на эту женитьбу. Брак был ошибкой, да, но эту ошибку я совершил не под угрозой ножа, приставленного к моей мошонке. Мне необходимо было верить, что я по-прежнему сам себе господин. Во всяком случае, мое эго нуждалось в подтверждении этого. Как бы то ни было, дело было сделано. Мисс Дори Уайт стала миссис Дори Манн. И вот в чем фишка: когда все осталось позади, я все-таки женился на БЕЛОЙ[53] девушке.

* * *

Я позвонил Тамми. К тому времени, когда я собрался с мыслями и решил все ей рассказать, вести о моей женитьбе уже широко разнеслись: головорезы Гарри, видимо, позаботились о том, чтобы всем стало известно: слухи о его звездочке и Джеки Манне — не более чем слухи.

Тамми, видимо, предполагая, что я буду звонить, не подходила к телефону. Ни на пятый, ни на пятнадцатый, ни на двадцать восьмой раз. Тогда я позвонил в «Мотаун», попросил подозвать ее. Подошел Ламонт Перл.

— Дай мне поговорить с Тамми, — рявкнул я ему.

— Не думаю…

— Плевать мне, что ты думаешь. Она рядом?

— Это не…

— Рядом она или нет!

— Да, она ря…

— Позови ее к телефону!

— Зачем? Зачем, Джеки? Что ты ей скажешь, а? Что, черт возьми, ты можешь ей теперь сказать? — Голос Ламонта отрезвил меня, успокоил. Готов поклясться, я даже по телефону чувствовал, как его большой палец скользит по кончикам остальных четырех пальцев.

Я тихо проговорил:

— Правду.

— Правду, отъявленную ложь — какая разница? Разве теперь существует какая-то разница? Ведь ты женился. Ты женился на горничной, повинуясь минутному капризу, и столько лет отталкивал от себя Тамми. Невозможно смягчить такой удар после того, как уже нанес его.

Да. Да, конечно, невозможно. Да и была ли бы правда более утешительна: мне пришлось жениться на Дори, потому что меня собирались прирезать из-за связи с Лилией?

— Оставь Тамми в покое, — сказал мне Ламонт. — Если ты когда-нибудь любил эту девушку, лучше оставь ее в покое.

Только тогда до меня по-настоящему дошло, что я теряю Тамми. Тамми для меня потеряна. Я даже не знал, чем мы были друг для друга. Да, парень и девушка, это понятно, но я не знал, что мы, такие разные, давали друг другу. Противоположности притягиваются. Но противоположности борются, бранятся, не умеют разглядеть друг друга вблизи, не могут сойтись даже в том, какая погода на дворе — умеренно облачная или почти ясная. Так что я даже не знал толком, что мы приносили друг другу, понимал только, что теперь, когда я терял Тамми, она отнимала у меня неизмеримо многое: смысл жизни, ощущение цели. Уходя из моей жизни, она забирала с собой все и оставляла во мне пустоту — огромную, болезненную, бессмысленную дыру, неизлечимую рану, которую я сам себе нанес и которая никогда больше не могла заполниться ничем другим.

Я попросил Ламонта:

— А можно… Ты не передашь ей… Не передашь ей, что…

— Нет.

Я никогда больше не пытался звонить Лилии. Я боялся. Не того, что она огорчится. Меня ужасало то, что ей, при отсутствии у нее всякого любопытства, будет совершенно безразлично, что я женился. Она захочет со мной увидеться, я не сумею ей отказать, и вот тогда-то я поплачусь за свою похоть кастрацией на холме. Чтобы не искушать судьбу, я просто решил без всяких объяснений исчезнуть с ее горизонта.

Вероятнее всего, она вряд ли даже заметила мое исчезновение.

И еще была Дори. Дори, которой, пожалуй, пришлось даже тяжелее, чем Тамми или Лилии. Дори привязалась ко мне. Мы немного прожили вместе, месяцев восемь или около того, но было ясно, что долго наш брак не продержится. По-моему, Дори с той самой ночи, когда мы поженились, понимала, что я ее не люблю. По-видимому, я был ей так дорог, что она решила рискнуть, понадеялась, что со временем я ее полюблю. И что же вышло? Я каждую неделю отправлялся на гастроли, чтобы каждую неделю избегать ее: ведь Дори олицетворяла теперь в моем сознании все то, что разлучило меня с Тамми. Я никогда не обращался с ней плохо — если не считать, конечно, равнодушных взглядов и отстраненного молчания. И я никогда не просил у нее развода. Нет, милый паренек Джеки Манн никогда бы такого не сделал. Я просто довел ее до того, что она сама попросила у меня развод.