Охота на мух. Вновь распятый - Лев Златкин

Также и Иосифа не останавливало то, что Сол была без сознания.

Каста великих эгоистов всегда со временем становится бандой подлецов…

«Мы знаем Того, Кто сказал: „у Меня отмщение, Я вздам, говорит Господь“. И еще: „Господь будет судить народ Свой“. Страшно попасть в руки бога живого! Вспомните прежние дни ваши, когда вы, бывши просвещены, выдержали великий подвиг страданий».

Мир-Джавад влюбился. Пылко, страстно. Никогда еще он не чувствовал себя таким молодым, словно сбросил одним движением двадцать прожитых лет.

А влюбился он в дочь своей жены, в свою официальную дочь. Когда-то он обещал ее выдать за своего сына Иосифа, своего первенца,  которого он любил, в отличие от других своих детей, которых никогда не видел в жизни и не имел даже желания их увидеть, а желания свои он ставил очень высоко, сразу же после желаний Великого Гаджу-сана…

Маленькая Нигяр поначалу у него не вызывала, кроме раздражения, ничего, а имя ее, как только Мир-Джавад слышал, напоминало об одном из гнусных его преступлений, о котором он охотно бы забыл.

Но, как только Нигяр исполнилось четырнадцать лет, взгляд Мир-Джавада все чаще стал останавливаться на ее теле, и желание стало будоражить и терзать воображение.

Лейла не скрывала от дочери, кто ее отец, поэтому для нее не было тайной, что Мир-Джавад всего лишь только муж матери. Но она с детства испытывала трепет и уважение перед ним, вернее, перед той огромной властью, которой он был наделен. Она видела, как все трепещут перед Мир-Джавадом, лебезят и льстят, и преклоняются перед ним. Отблеск власти падал и на нее. А женщины всегда ценят красоту, успех и деньги.

Мир-Джавад сошел с ума. Он открыто засыпал Нигяр драгоценностями и нарядами, старался использовать каждую возможность, чтобы увидеть, как она переодевается, а когда она купалась, старался зайти в ванную, помочь ей помыться. Но из ванной Нигяр, смущаясь, его всегда прогоняла. И он покорно уходил.

Власть над взрослым мужчиной, да к тому же обладающим неограниченными возможностями, льстила самолюбию подростка, и ее тянуло к запретному больше и больше.

А Лейла ничего не замечала. После смерти отца и деда Нигяр она стала «колоться». Мир-Джавад не обращал на нее никакого внимания, словно ее и на свете-то не было, но через подставных лиц регулярно снабжал ее наркотиками из своей подпольной лаборатории, которая обеспечивала столь выгодным товаром почти всю страну. И Лейла находилась беспрерывно под кайфом, не обращая внимание, что вокруг нее происходит, чем и пользовался Мир-Джавад.

И вот однажды, в то время как Нигяр мылась в ванной, Мир-Джавад осторожно, чтобы никто не заметил, пробрался к ней в спальню и, открыв окна, выстудил комнату, а затем, зайдя в соседнюю комнату, стал ожидать Нигяр, не зажигая свет и оставив маленькую щелочку в прикрытой двери.

Дождался, когда Нигяр в халатике на голое тело прошлепала в спальню, и, выждав несколько секунд, на большее терпения не хватило, вошел в спальню Нигяр. Она уже лежала в постели и дрожала от холода.

— Почему так холодно у тебя в спальне? — спросил заботливо Мир-Джавад. — Я накажу твою горничную.

— Не з-знаю! — дрожа, проговорила девочка, высунув на секунду нос из-под одеяла и тут же нырнув туда снова.

— Я согрею тебя! — сказал Мир-Джавад и, погасив ночник, сбросил халат и голым забрался к Нигяр под одеяло.

Прикосновение горячего мужского тела парализовало девочку, а когда Мир-Джавад обнял ее и, словно случайно, положил ее руку на свою восставшую крайнюю плоть, острое, впервые испытываемое в жизни желание настолько сильно пронзило ее тело, что она испытала оргазм, и это новое чувство так поразило ее, что она чуть не потеряла сознание, а когда Мир-Джавад стал ласкать ее тело, целовать губы, шею, грудь, живот, Нигяр перестала что-либо соображать, все разрешала с собой делать, и только, когда волна боли затопила ее тело, она вскрикнула, но идущая следом волна, горячая и сладостная, смыла боль и наполнила таким блаженством, что вызвала стон удовлетворения.

Им стало так жарко, что Мир-Джавад сбросил одеяло на пол, покрытый ковром. Благодарный любовник покрыл все тело Нигяр поцелуями, а ощутив на губах солоноватый вкус ее крови, не стал вытирать, поцеловал Нигяр в губы, и она тоже узнала вкус своей крови, своей девственности.

С этого дня Мир-Джавад стал неофициальным мужем, но верным и любящим, своей официальной дочери. Но когда он вспоминал о своих планах выдать Нигяр замуж за сына, он ужасался одной этой мысли, что действительно такое могло произойти, и начинал ненавидеть и сына.

«Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: „я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды; а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и нищ, и слеп, и наг. Советую тебе купить у Меня золото, огнем очищенное, чтобы тебе обогатиться, и белую одежду, чтобы одеться и чтобы не видна была срамота наготы твоей, и глазной мазью помажь глаза твои, чтобы — видеть. Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак, будь ревностен и покайся“».

Когда Бабек очнулся и пришел в себя, был уже полдень. Долго лежал неподвижно, глядя в потолок, надеясь, что все страшное ему лишь приснилось, а на самом деле ничего и не было.

Но вновь ясно всплыли подробности минувшей ночи, и Бабек встал с постели, умылся, побрился, одел чистую рубашку, новый костюм, чистые носки, выполняя все движения, как автомат, не осознавая того, что он делает. Затем принес из библиотеки приставную лестницу, достал из кармана нож, с которым он и появился в этом доме, отрезал от гардины длинный шелковый шнур, забрался по приставной лестнице к потолку, крепко привязал шнур к крюку, на котором раньше, когда не было еще электричества, висела карбидная лампа, на другом конце шнура сделал быстро петлю, надел ее себе на шею и, резко оттолкнувшись, повис в петле…

Бабур-Гани, хоть почти и не спала ночь, с утра была уже на ногах, бодрая и веселая, никто бы не сказал, что она всю ночь глаз не сомкнула и развлекалась.

Первым делом Бабур-Гани зашла в большую комнату, где ночью оставила «молодых», и увидела картину, умилившую ее: Сол с Иосифом крепко спали, нежно прижимаясь друг к другу в попытке согреться.

Бабур-Гани быстро принесла легкий теплый плед и укрыла им прекрасные юные тела, как палача, так и жертвы. Но Иосиф лишь тесней прижал к себе Сол.

Постояла еще возле них, поумилялась Бабур-Гани, но тут она вспомнила о муже: «надо бедненького разбудить, покормить чем-нибудь очень вкусным, орехи в меду, например, он их очень любит, в джезве сварить кофе по-турецки, пусть восстанавливает силы, сердце еще молодое, глупое… а на обед копченую индейку и бастурму… родненький мой, надо же такое перенести: когда кто-то тебя опережает, а в таком деле особенно, всегда обидно бывает»…

Бабур-Гани зашла на кухню, где в большую пиалу положила каленый фундук, залила его липовым медом, поставила джезву с кофе в раскаленный песок, дождалась, когда пена перевернется, вылила кофе в старинную чашку С голубыми мечами и на подносе понесла своему возлюбленному мужу вкусный завтрак.

Перед дверью спальни задержалась, прислушалась.

«Спит, чертенок, испереживался!»

Ногой толкнула дверь, громко крикнув:

— А ну, вставай, лежебока!

И в ту же секунду поднос выскользнул из ее рук, а сама она бессильно опустилась на пол, прислонившись к притолоке двери.

Грохот подноса и звон разбившейся посуды словно послужил ей сигналом, и она, глядя на качающееся в петле тело Бабека, страшно завыла, как волчица, потерявшая волчат.

И этот звериный вой разбудил даже Сол с Иосифом, а все многочисленное население дома бросилось наверх, в спальню, откуда он доносился.

Увидев повесившегося Бабека, все в первый момент оцепенели, затем старший евнух, подвинув приставную лестницу к трупу, поднялся на несколько ступенек и перерезал шнур, а двое других евнухов подхватили уже начавшее деревенеть тело и положили его бережно на кровать.

Бабур-Гани подползла к телу мужа и, продолжая выть, вцепилась в него мертвой хваткой, стала трясти его, словно пытаясь воскресить, стряхнуть с него смерть.

Бабек уже почти застыл, и глаза его невозможно было уже закрыть. Он смотрел с такой болью и осуждением, что Бабур-Гани, ухватившись руками за его голову и встретившись случайно с ним взглядом, истошно завопила: «прости!» — и стала рвать на себе волосы и царапать лицо.

Двое евнухов привычно схватили ее за руки, она забилась в их руках, и вдруг белая пена показалась на ее губах, она стала задыхаться, и старший евнух лезвием ножа разжал ей зубы и влил ей в рот несколько капель лекарства, которое постоянно носил в кармане. Бабур-Гани обмякла, и лишь тело ее изредка дергалось в конвульсиях…

Сол, поначалу в страхе отшатнувшаяся от Иосифа, услышав безумный человеческий и в то же время нечеловеческий вой, испуганно к нему прижалась и быстро зашептала: