Мечты роботов - Айзек Азимов

Ли-Цинь сказала:

— Заключительное голосование назначено на эту неделю, Эндрю. Оттянуть еще мне не удалось, и мы проиграем. Это будет конец, Эндрю.

Эндрю сказал:

— Я очень благодарен вам за то, что вы так умело добивались отсрочки голосования. Так я получил необходимое мне время и сделал ход, который должен был сделать.

— Какой ход? — спросила Ли-Цинь с нескрываемой тревогой.

— Я не мог предупредить о нем вас или людей в «Фейнголд и Чарни». Меня, конечно, остановили бы. Послушайте, если камень преткновения — мозг, то самое большое отличие заключено в бессмертии, верно? Кого, в сущности, интересует, как выглядит мозг, из чего он состоит или каким образом возник? Важно то, что клетки мозга умирают, что они обречены умереть. Пусть все остальные органы поддерживаются постоянно в функциональном состоянии или заменяются, клетки мозга, которые нельзя заменить, не изменив и тем самым не убив личность, должны обязательно рано или поздно умереть. Мои позитронные связи существуют почти два столетия без различимых изменений и могут просуществовать еще столетия. Не в этом ли непреодолимый барьер? Люди способны терпеть бессмертного робота — не все ли равно, как долго машина сохраняется в рабочем состоянии? Но они не способны смириться с бессмертием человека, поскольку мысль о их личной смерти переносима только потому, что это общая участь. Вот по какой причине они не хотят признать меня человеком.

— К чему вы клоните, Эндрю? — спросила Ли-Цинь.

— Я разрешил эту проблему. Много десятилетий тому назад мой позитронный мозг был соединен с органическими нервами. Теперь еще одна операция изменила это подключение так, что медленно, очень медленно потенциал моих позитронных связей понижается.

Изборожденное тонкими морщинами лицо Ли-Цинь несколько секунд не выражало ничего. Потом ее губы задрожали.

— То есть ты организовал свою смерть, Эндрю? Но это же невозможно. Это — нарушение Третьего закона.

— Нет, — сказал Эндрю. — Я выбирал между смертью моего тела и смертью моих надежд и стремлений. Оставить мое тело жить ценой большей смерти — вот это было бы нарушением Третьего закона.

Ли-Цинь ухватила его за плечи, словно собираясь встряхнуть, но совладала с собой.

— Эндрю, это ничего не даст. Сделай новую операцию, верни все в прежнее положение!

— Невозможно. Изменения необратимы. Мне осталось жить год — немногим больше, немногим меньше. Но до своего двухсотлетия я доживу. Я поддался слабости и позволил себе такую отсрочку.

— Но оно того не стоит… Эндрю, ты дурак!

— Если в результате я обрету человечность, дело более чем стоит того. А если нет, кончится тщетная борьба, и это тоже стоит того.

И к собственному удивлению, Ли-Цинь тихо заплакала.

22

Удивительно, как этот последний поступок овладел воображением мира. Все, что Эндрю делал прежде, не поколебало предрассудки. Но когда он принял смерть, лишь бы стать человеком, отвергнуть такую великую жертву оказалось невозможным.

Заключительную церемонию сознательно назначили на день его двухсотлетия. Постановление, признающее его человеком, подписал Всемирный президент, и этот торжественный акт транслировался по всемирной телевизионной сети с ретрансляцией в Лунные Штаты и даже в Марсианскую колонию.

Эндрю сидел в кресле-каталке. Он еще мог ходить, но с трудом.

Всемирный президент, на которого в эту минуту взирало все человечество, сказал:

— Пятьдесят лет назад вас, Эндрю, объявили Полуторастолетним Роботом.

Он сделал паузу и продолжал гораздо более торжественным тоном:

— Сегодня мы объявляем вас Двухсотлетним Человеком, мистер Мартин.

И Эндрю, улыбаясь, протянул руку, чтобы пожать руку президента.

23

Эндрю лежал в постели, и его мысли медленно угасали.

Он отчаянно старался овладеть ими. Человек! Он — человек! Ему хотелось, чтобы это было его последней мыслью. Он хотел распасться… умереть с ней.

Он открыл глаза в последний раз и узнал Ли-Цинь, скорбно стоящую рядом. Вокруг стояли еще люди. Но это были всего лишь тени, безликие тени. В сгущающемся сером тумане была видна только Ли-Цинь. Медленно, дюйм за дюймом он протянул к ней руку и очень смутно, очень слабо ощутил, как она взяла эту руку в свои.

Она таяла перед его глазами, пока его последние мысли уходили во мглу.

Но прежде чем она исчезла окончательно, последняя ускользающая мысль достигла его сознания и задержалась на миг перед тем, как все остановилось.

— Крошка Мисс… — прошептал он так тихо, что его нельзя было услышать.

Когда-нибудь

(Перевод Н. Сосновской)

Растянувшись на циновке, подперев подбородок маленькой ладошкой, Никколо Мазетти в тоске и отчаянии слушал Барда. Он готов был разреветься — слезы подступали к глазам. Не будь он один в доме, он, конечно, никогда не позволил бы себе такой роскоши — ведь ему было уже одиннадцать.

Бард рассказывал:

«Давным-давно в самой чаще дремучего леса жил-был бедный дровосек. У него было две дочери, а жена его — их мать — давно умерла. Обе дочери — писаные красавицы. У старшей дочери волосы были чернее воронова крыла, а у младшей — золотые и блестящие, как солнце в осенний вечер.

По вечерам, когда девушки поджидали отца с работы домой, старшая сестра садилась у зеркала и заводила песню…»

Но о чем она пела, Никколо расслышать не успел, потому что в это самое время под окном раздался крик:

— Эй, Ники!

Никколо быстро вытер глаза и бросился к окну.

— Привет, Пол! — прокричал он в ответ.

Пол Лэб взволнованно махал руками. Он был худее Никколо и ростом пониже, хотя и на полгода старше. Он часто моргал — верный признак того, что он очень взволнован.

— Эй, Ники, открывай скорей! У меня — идея, нет — полторы идеи! Ты только послушай!

Он быстро оглянулся — видимо, испугался, как бы кто-нибудь, не дай бог, не услышал. Но во дворике было пусто — ни души. На всякий случай он повторил шепотом:

— Потрясающая идея.

— Ладно, сейчас открою.

А Бард продолжал как ни в чем не бывало, не зная, что Никколо уже не слушает его. И когда вошел Пол, изрек: «…И тогда лев сказал: «Если ты сумеешь отыскать для меня потерянное яйцо птицы, что только раз в десять лет пролетает над Горой Из Слоновой Кости, то…»»

Пол удивленно вздернул брови:

— Ты что, Барда слушаешь? Вот не знал, что у тебя есть!

Никколо густо покраснел.

— Этого-то? — спросил он как можно более небрежно. — Это так, развалина старющая. Я его слушал, когда маленький был. Дрянь жуткая.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});