Марафон длиной в неделю - Ростислав Самбук

— Почему же решили перебраться именно во Львов? — спросил он.

— Потому что я тут родилась, — ответила монахиня уверенно. — Неподалеку от города. Село Воля-Высоцкая, под Жовквой.

— И есть у вас родственники в этой Воле?

— К,сожалению, нет. Но односельчане должны помнить моего отца. Стефан Кундяк. Он умер еще перед войной, и мать переехала к брату в Краков.

— Именно теперь вас потянуло в родные места? Но ведь где та Воля-Высоцкая, а где Львов?

— Что же делать, в Воле-Высоцкой нет монастыря, — ответила она сухо.

— Не все ли равно, где молиться богу? В Кракове или во Львове?

— Поблизости от этого города погребен мой отец!

— Несомненно, причина уважительная, — не без иронии согласился майор. Оглянулся на игуменью. — Это правда? — спросил он.

— За сестру просил сам митрополит.

— Шептицкий?

— Да.

— Он сам велел, чтобы вы взяли сестру Надежду?

— Да, позвал меня и сказал, что это желательно.

— И ничем не объяснил своего решения?

— Не мне обсуждать его.

Вдруг у Бобренка мелькнула одна мысль. Он наморщил лоб, стараясь сосредоточиться, выключился на какой-то неуловимый миг, конечно, никто не заметил этого, а майору хватило нескольких секунд, чтоб утвердиться в своей мысли, и он спросил:

— Митрополит предупредил вас, чтобы сестру Надежду не обременяли монастырскими заботами?

— Откуда знаете?

— Но ведь это так?

— Святой отец поставил условие, чтобы сестра пользовалась полной свободой.

— И это не удивило вас?

— Все от бога, и святому отцу виднее.

— Значит, сестра Надежда могла оставлять монастырь, когда ей заблагорассудится? И возвращаться так же?

Игуменья наклонила голову в знак согласия.

— Вы не расспрашивали сестру Надежду, куда и зачем она ходит? И что делает?

— Я не из любопытных... — холодно блеснула глазами мать Тереза, но ответ ее вовсе не убедил Бобренка.

— И вы не знали, что ваша монахиня переодевается и ездит по городу на велосипеде? — продолжал он.

— Впервые слышу.

— Допустим, поверили вам.

— Но ведь это — грубое нарушение монастырского устава, — вдруг вмешался Коротюк, до этого сидевший молча и с интересом следивший за разговором.

— Конечно, — усмехнулся Бобренок. — И сестра Надежда знала, что делает.

— Не надо, — подняла руку игуменья. — Я поняла, вы в чем-то обвиняете ее. Но сестра Надежда — образец добропорядочности. Она ежедневно ухаживает за тяжелыми больными, и ее набожность известна всем.

— Думаю, вы сейчас убедитесь в противоположном... — ответил майор. — С вашего разрешения мы должны осмотреть келью сестры.

— Обыск? Зачем?

Бобренок смотрел на игуменью, но краем глаза увидел, как тревожно заерзала на скамье монахиня.

— Повторяю, вы сами убедитесь, что мы не ошиблись, — ответил он.

— Делайте, как знаете, — устало махнула рукой мать Тереза. — А я снимаю с себя всякую ответственность. И, признаться, уже ничего не понимаю...

— Нет, — возразил Коротюк, — в случае чего — придется отвечать. Церковь у нас отделена от государства, но закон обязателен для всех. И для вас, гражданка игуменья.

Бобренок насмешливо покосился на уполномоченного — прямолинейность Коротюка немного раздражала его, хотя в принципе он был прав. Распорядился:

— Итак, пройдем в келью. Прошу вас с нами, сестра Надежда, и вас прошу... — чуть поклонился игуменье.

Монахиня поднялась. Впервые Бобренок увидел ее в полный рост. Сестра Надежда оказалась высокой и стройной, несмотря на почти сорокалетний возраст. Эту стройность не могло скрыть даже монастырское одеяние. И двигалась она порывисто, совсем как молодая девушка.

Монахиня прошла мимо майора, даже не взглянув на него. В ее порывистости, стремительности ощущалась тревога, если не отчаяние. Бобренок остановил сестру Надежду и сказал:

— Подождите, прошу не входить в келью без нашего разрешения.

Кармелитка скривила губы в презрительной усмешке, вышла в коридор и остановилась возле статуи гипсового святого, отвернувшись от всех присутствующих, словно и не было тут никого, а только он, гипсовый святой в длинной размалеванной одежде и с нимбом вокруг головы, вроде только он олицетворял жизнь на земле, достоин был ее общества и мог помочь ей.

Бобренок первым зашел в келью — не без любопытства, ведь никогда раньше не переступал он порога монашеского жилища, правда, мысленно представлял его себе почти так, как и оказалось в действительности. Узкая комната с железной кроватью и маленьким окошечком. Стол из грубых досок, два стула. Собственно, это была и вся мебель, еще, правда, старинный сундук, вместо шкафа — ниша в стене за занавеской.

Бобренок сразу направился к сундуку, увидев, что он заперт, оглянулся на монахиню.

— Ключ... — попросил он.

Сестра Надежда взглянула на него с ненавистью. Уголки рта у нее опустились, брови сдвинулись, и нос заострился. Стояла неподвижно, будто просьба майора вовсе не касалась ее.

— Ключ! — повторил Бобренок властно. — Иначе придется воспользоваться топором.

— Рубите! — едва слышно, одними губами произнесла монахиня. — Если вам не стыдно.

— Другого выхода нет, — ответил Бобренок и попросил игуменью: — Пусть принесут топор.

Мать Тереза словно пробудилась ото сна, повернулась к сестре Надежде, смерила ее уничтожающим взглядом.

— Неужели?.. — спросила она. — Неужели вы, сестра, позволили себе?.. — Подняла руку, точно хотела ударить, но вдруг вздохнула и прошептала растерянно и скорбно: — Пусть бог вам будет судьей...

— Пока что судят меня они! — Монахиня указала на Бобренка.

Игуменья перекрестилась и сказала:

— На все божья воля... Отдайте ключ, сестра, не противьтесь.

Но этих секунд было достаточно, чтобы монахиня сообразила: сопротивление бесполезно и может лишь усугубить ее положение. Достала из кармана ключ, но подала не майору, а игуменье, склонившись, как будто ожидая защиты. Однако мать Тереза отстранилась от нее и взяла ключ двумя пальцами, словно брезгуя. Коротюк схватил его, победно подбросил на ладони и сам опустился на колени перед сундуком — видно, ему надоело играть роль стороннего наблюдателя и захотелось поактивнее приобщиться к делу. Майор не возражал, они отбросили тяжелую крышку и попросили игуменью подойти ближе.

В сундуке было два отделения: справа небольшое, обитое бархатом, — в нем стояли флаконы с одеколоном и духами, лежали два золотых перстня, один с довольно большим бриллиантом, и медальон на золотой цепочке.