Кануны - Василий Белов

— Ты погоди, парнек, погоди, — Клюшин как раз подавал милостыню, когда Никита Иванович зашел во двери. — Погоди. Ну-ко порассказывай, чего у вас в Тигине-то…

— Вот и я про то, — подсобил ему Никита Иванович. — Садись-ко. Кто там командер-от у вас? Все тот же Долбилов?

— Он, вишь, сменил фамильто, — поправил Никиту Ивановича дедко Петруша Клюшин. — В Тигине был Долбилов, а в Москве стал Демидовым. Я вроде бы и отца знавал евонного.

…Мальчишка-нищий испуганно шмыгал носом. Он никак не мог взять в толк, чего от него хотят два сивых шибановских старика.

Да, Тигина была богатая волость, ничего не скажешь. Но и оттуда люди ходили по миру. Благо мир был не только велик, но и понятен, не только суров, но и милостив ко всем вдовам и сиротам, больным и увечным.

— Ну дак еще-то кто у вас там в командерах-то? — не отступался Петруша.

— Да ты не бойся, ведь мы не кусаем. На-ко вот…

И дедко Клюшин достал из шкапа сиропный пряник. Нищий трепетно взял гостинец, сказал «спасибо» и спрятал в карман. Словно по духу учуяв дельные разговоры, пришли Жук и Евграф, в тесаном клюшинском передке незаметно оказался и кривой Носопырь, и сосед Савва Климов, и старик Новожил. А тут еще совсем нежданно из другой деревни пришел в Шибаниху кузнец Гаврило Насонов. Он за руку поздоровался с сивым Петрушей Клюшиным, расправил большую, с подпалинами, каштановую бороду:

— Вот, Петро Григорьевич, принес, о чем договаривались.

Он выложил на стол что-то завернутое в тряпицу.

— Степан! — заверещал Клюшин. — Где у тебя Таиска-то? Пусть самовар ставит!

Но ни сына Степана, ни невестки Таисьи в доме не было. Все жали рожь, да и Гаврило решительно отказался от чаю:

— Нет, Петро Григорьевич, самовар-то не надо-тко, я только что пил в Залесной. Ты вот прибери, прибери… Да вот и Никита Иванович тут. Глядите сами, ладно ли.

— Ладно, ладно, добро сковал, — приговаривал Евграф, разглядывая стальную продолговатую, вершка на два, плитку, с квадратным отверстием посредине. — Это чего, в жабку? В верхнее жерново? Туды игла-то от шестерни. Верхний-то конец как раз в эту дыру. Вот оно и завертится, жерново-то.

— Ты погляди…

— Добра штука-то. Звонкая.

Все дружно разглядывали поковку.

— Дак тебе, Гаврило Варфоломеевич, много ли за работу-то? — тихонько спросил Никита Иванович Рогов.

— А ничего. Мы с Клюшиным квиты.

— Нет уж, ты лучше со мной рассчитывайся, — не уступил Рогов. — Ты ведь знаешь, Клюшины из пая вышли.

Дедко Петруша Клюшин тем временем завернул поковку и подал ее тигинскому нищему:

— Мельницу-то видел на угорышке? Вот беги туды, унеси… Скажи, так и так. А ночевать-то приходи, ежели. Беги, беги, батюшко. Корзину-то оставь, никуды она не денется. Беги.

Мальчишка бегом побежал на мельницу.

— Каково живешь, Гаврило Варфоломеевич? — спросил Петруша. — Не возвернули голос-то?

Гаврило Насонов опустил бородатую голову, тихо сказал:

— Худо, брат Петро Григорьевич… Хуже некуда. Обложили налогом, как барина аль купца. Четыре сотни. А какая моя гильдия? — Гаврило вывернул вверх большие лопаты черных ладоней с корявыми, словно сучья, пальцами. — Вот она, вся моя гильдия.

— Истинно…

— И голосу не возвернули, пришел из Москвы отказ. До Калинина-то бумага, видать, не дошла.

— Дошла-то она дошла… — заметил Евграф.

— А вот Данилу-то Пачину голос воротили, — сказал Савватей Климов.

— Он сам, вишь, в Москву-то ездил.

— Тут езди не езди, все одно. Пришло, значит, такое времё мужиков к ногтю, — произнес Евграф. — Не знаю, что теперь делать.

— А что делать, делать нечего. Надо жить. — Дедко Никита поскреб столешницу. — Каждая власть от Бога.

— Нет, не каждая! — дедко Петруша Клюшин даже подскочил и кинулся к Рогову. — Это как так, Никита Иванович? Выходит, дьявольская-то власть тоже от Бога?

— От ево… — вздохнул Никита Иванович.

— Нет, тут чего-то не то, робятушки, — повернулся к Никите Савватей Климов. — Вот, скажем, о прошлом годе. Посадил тебя Ерохин в холодную…

— Не ево одного! Вот и Носопырь сидел, и Пашей Сопроновым не побрезговали.

— Ошибочно.

— Да вы погодите, дайте мне… — встал Жучок. — И правда-то вся твоя, Петро Григорьевич. А ты, Никита Иванович, зря говоришь, что любая власть от Бога. Выходит, и Ерохин от Бога, и наш Игнаха?

— От ево… — тихо повторил Никита Иванович. — А наш-то Игнаха от нас самих. Сами взрастили.

— Да за что оне так? Мужиков-то жмут?

— В наказание за грехи наши.

— А скажи мне, Никита Иванович, велики ли у тебя грехи? — всерьез спросил Савватей Климов.

— Есть…

— Ну а какие? Скажи-ко…

— А ты, Савватей, поп, что ли?

— Вот мы тебя счас поставим взамен Рыжка…

— Нет, не поставишь. Для этого званье нужно. А у меня нет званья-то.

— И званье тебе дадим. Это как там поют-то ноне? Кто был ничем, тот всем станет. Я те говорю…

Никита Иванович слушал все это и говорил сам будто сквозь сумеречную осеннюю дрему. В сердце все еще шаяла давешняя тревога, кошмарный сон не развеивался. Мысли обрывками пролетали в сознании. «Жабка… Дыра в жернове, поперек ее железная планка, в пазах у камня… Снизу шестерня на железной игле. Ветер подует в махи, в машины-то, махи замашут… Машины завертят колесо на валу. От колеса завертится на игле шестерня, от иглы через планку и верхний жернов. Потому и шестерня, что шесть черемуховых цевок… Потому и машина, что машет… Нет, Павло вроде бы добавил цевок-то. Две или три. А чего на сарае-то? Беси… Беси, они и есть беси… Чем больше о них думаешь, тем больше и лезут…»

Неторопливо и глухо, будто из-под соломенного зарода, похрипывал густой гавриловский бас:

— … мы с Данилом в одно времё и рекрутились. А как забрили, кряду и разлучили нас, одного в егеря, другого в антилерию. Меня Вильгельм и газом душил, стерва такая! Бывало, в Карпатских горах фельдфебель ныром бежит по траншее, кричит чего-то, а у нас на всю роту десяток противогазов… Битер подул в нашу сторону… Я платок обоссял, начал пышкать через ево… С того время и ломает одышка-то… А в семнадцатом-то году, бывало, всех взводных заставили гусиным шагом ходить, а ротный прибежал — того по-пластунски.

— Пополз? — спросил Евграф.

— Поползешь тут…

— Нет, этот нас не послушался, — сказал Гаврило. — Заплакал, револьвер вынул… Мы на него было, а он говорит: «Отойди! Пропала Россия», да как хряснет сам-то себя, прямо в рот. Так и повалился, лежит, ноги раскинул. А я ему кобылу только что подковал.

— Оно так, робятушки, офицер, вишь.

— Того же дни мы из окопов долой. Ашалоны обратно в Москву да в Питер давай заворачивать. Только успел я на свою станцию явиться, гляжу — Данило! У обоих у нас по ружью…

— А куды их девали, когда на гражданскую-то поехали? — подмигнул Евграф Савватею Климову. Гаврило сделал вид, что ничего не расслышал. Он говорил теперь о том, как воевал с Врангелем и как снова в один день с Данилом вернулся домой.

— Вот с того дни и пошла поговорка: «Данило да Гаврило», — заметил Жук. — Землю делить либо там чего, весь народ одно и твердит: а мы как Данило да Гаврило.

— А скажи, Гаврило да Варфоломеевич, — опять подскочил Савватей Климов, — пошто оне тебя голосу лишили? Ты им и то, ты им и его, а оне тебя ето… как оно… И голосу у тебя нету, и кузница на замочке? А?

Но Гаврило уже держался за скобу. Похоже было, что он не имел не только голосу, но и слуха. Петруша Клюшин проводил его от дверей до лесенки. Приглашая в гости на день успенья, он громко кричал Насонову, чтобы приходил обязательно и чтобы всею семьей.

— А много ли ржи-то на солод замочил? — спросил Гаврило не без умысла.

— Да два с половиной пуда, — сказал Петруша.

— А Евграф?

— Евграф полтора.

— Ну а Роговы-то сколько?

— У их два с половиной, как и у нас. Так что и Данилу есть в чем мочить бороду, — Шибаниха, все еще не подозревая беды, собиралась широко праздновать день успенья.

Гаврило громко захлопнул ворота.

* * *

С уходом кузнеца никому и не подумалось расходиться. Получилось что-то вроде стариковского совещания: говорили и решали, решали и говорили. Никита Иванович предложил починить у церкви крыльцо, вставить стекла и подрядить попа. Явились слухи, что в починке живет бродячий попик, бабы будто бы ходили туда крестить младенцев. На такие слова Жук сиротским своим голосом сказал:

— У Рогова одно на уме, подай ему попа. А по мне дак эти коностасные дела хоть бы и век не бывали. До того уже доконостасничались, все времё коностасничаем.

«Вот, вот, истинно доконостасничались, — то ли подумал, то ли сказал Никита. Его томила зевота, в глотке тянуло. — Такие вот Жучки и сгубили Расею-то, ничего им не надо, кроме своего запечка. И на церкву им наплевать, и на обчество, вот оно и достукались до тюки, ни в задь теперь, ни вперед. Гаврило с Данилом афицеров заставили гусиным шагом, афицеры амператора прозевали, а Жучок-то давно готов половицы из храма выломать да к себе в передок настлать, ему не до обчества. Вон уж и маслоартель прибирают к рукам, говорят, засел чужой элемент, и кредитному товариществу каюк пришел, одну Митькину коммуну ублажают, бобылей умасливают. Данило да Гаврило сами себя и лишили голосу-то, чего говорить… А все и пошло с Рыжика-прогрессиста, вокруг его и вились пъеницы да безбожники, как комары около мерина, истинно».