Детство Понтия Пилата. Трудный вторник - Юрий Вяземский

Но Рыбак ударил меня по лицу и в ужасе закричал:

«Не смей! Открой глаза! Сейчас же открой!»

Я открыл и увидел, что чудовищная женщина, двигаясь на меня, начала пританцовывать. И вот, от каждого ее движения… Не знаю, как это вспомнить и описать?… Короче, она из женщины превращалась в животное. Телом это животное было похоже на огромную желтую рысь. Уши у него были острые и красные. А морда – собачья или волчья. Из пасти торчали окровавленные клыки.

Почти вплотную подойдя ко мне, чудовище остановилось и принялось меня с интересом разглядывать. Так жрец смотрит на жертву, прикидывая куда сподручнее нанести первый удар ножом.

Я вновь попытался зажмуриться. И вновь Рыбак заорал:

«Не смей закрывать глаза! В лицо ей смотри!»

Я что есть мочи распахнул глаза и сначала увидел над собой кровавые клыки животного, почувствовал тухлый и мерзкий запах, который шел у него из пасти. А потом заставил себя заглянуть в глаза чудовища, вернее, в один, правый его глаз. Белок у глаза был желтоватым. А вместо зрачка я увидел маленькую фиолетовую фигурку.

Я понял, что это мое отражение. Что мы с этим отражением обречены и уже приготовились к смерти.

Ужас, который я теперь испытал, еще меньше поддается описанию. Это уже не окаменение. Это какая-то жгучая боль, которая не только кольцами охватывает тебе горло, прожигает тебе живот и вонзается в позвоночник – она словно воет у тебя внутри и пахнет, пахнет – серой и кровью.

«Место силы! Ищи место силы!!» – страшным голосом закричал Рыбак.

Это я сейчас вспомнил его слова. А тогда, не разобрав слов и лишь криком его выведенный из оцепенения, я взлетел с циновки, метнулся на Рыбака, столкнув его с медвежьей шкуры. А затем прыгнул на стол, ногой отшвырнув череп-кубок.

И сам то ли завыл, то ли заорал, то ли захохотал – теперь ни за что не вспомню, какой звук я издал от ужаса, от ярости, которая меня вдруг охватила.

Внутри себя я ощутил словно всплеск, или толчок, или взрыв. И следом за этим почувствовал, что все мое существо как бы распадается на части: ноги и руки сами собой отрываются и отлетают в стороны, тело рассыпается на сотни мелких частиц, которые, словно мошки, взлетают вверх, окутывая голову.

И тут я снова увидел желтые глаза чудовища. Фигурки в них не было. А на месте зрачка было какое-то рыжее насекомое, одновременно похожее на шершня и на скорпиона, потому что по бокам у него трепетали крылья, а сзади подрагивал изогнутый хвост с крючковатым жалом.

Я явственно ощутил, что это насекомое напугано и хочет улететь или отпрыгнуть в сторону. Но деться ему некуда.

И поэтому оно прыгнуло мне на горло – горло у меня еще оставалось, – раздирающе вцепилось лапами, обжигающе прилипло животом, удушливо дохнуло мне в ноздри обидой, отчаянием…

Я снова то ли закричал, то ли засмеялся. И тотчас ко мне вернулись тело, ноги и руки. И эту терзавшую меня гадость я рукой сорвал с горла, бросил на стол и стал давить ногой, наслаждаясь оглушительным хрустом, упиваясь собственной яростью и любуясь огненно-оранжевым цветом того клокочущего и шипящего пузыря, в который под моей ногой превращалось казнимое мною насекомое.

«Прекрати! Хватит! Прекрати!» – кричал мне на ухо Рыбак. Но у меня не было сил прекратить и остановиться.

«Прекрати! Кому говорю?!» – крикнул Рыбак и ударил меня ладонью по лицу.

… Я очнулся.

(3) То есть я открыл глаза и увидел, что сижу на столе и правой рукой раздираю себе горло, а левой ногой что-то одержимо втираю в столешницу.

Череп-кубок лежал на полу в нескольких шагах от стола. Под ногой у меня ничего не было. Но по горлу на грудь сползала липкая и жаркая струйка.

«Рассказывай, что видел», – тихо и спокойно велел Рыбак.

«А ты будто не видел?! – гневно и яростно накинулся я на гельвета. – Не слышал, как кралось вдоль стены какое-то животное?! Не видел, как вошла моя мать, Лусена?!.»

Я принялся описывать всё мною пережитое. И свой рассказ то и дело прерывал обиженными восклицаниями: «Ты что, не видел?!», «Хватит прикидываться! Хоть раз скажи правду!»

Ни на одно из этих восклицаний Рыбак не ответил. Молча слушал меня, качал головой и улыбался.

А когда я кончил кричать и рассказывать, сказал:

«Я кое-что видел. Но, как выясняется, не то, что явилось тебе».

«Не ври! – огрызнулся я. – Ты вовремя подавал мне команды. И в первый раз очень вовремя ударил меня! Ты должен был видеть ту же или очень похожую картину! Неужели не ясно?!»

Рыбак усмехнулся и сказал:

«Ты еще раз перескажи мне. Только тихо и спокойно».

Я снова кинулся пересказывать, попутно стараясь унять нервную дрожь.

А в самом конце вздрогнул и прошептал:

«Неужели Лусена – мой враг? Неужели это она заставляла меня заикаться?»

Улыбка мгновенно исчезла с лица Рыбака.

«Не болтай глупостей! – сказал он сурово. – Мать не может навести порчу на сына».

«Она мне не мать! Она мне – мачеха!» – вдруг злорадно выкрикнул я. И сам удивился, что я это выкрикнул.

Рыбак же покачал головой, вздохнул и сказал:

«Неважно – мать или мачеха. Порчу на тебя, как теперь выясняется, наслала Морриган. Та самая, которая явилась нам на кладбище».

«Какая еще Морриган?» – сердито спросил я.

«Злобное создание, – пояснил Рыбак. – Мы, воины, называем ее «оранжевым врагом». Она имеет обыкновение объединять в себе два цвета – красный и желтый – и принимать облик близкого тебе человека. Когда-то она сделала тебя заикой. А теперь, узнав, что ты стал охотиться за силой, решила снова напугать и подтвердить свою власть… Но она просчиталась. Мы приготовили ей правильную встречу».

Рыбак снова довольно ухмыльнулся и укоризненно сказал:

«Похоже, ты самого главного не заметил».

«Чего именно? Может быть, подскажешь?» – обиженно спросил я.

Рыбак перестал ухмыляться, помолчал, пристально и сурово на меня глядя. Потом сказал:

«Ты говоришь, говоришь, говоришь. И ни разу не заикнулся. И даже сам не почувствовал… Ты, римлянин, раздавил свое заикание. Будем надеяться – навсегда».

Глава четырнадцатая

Пила

Ну, давайте посмотрим… Полба добротная… Так. Соль. Надо бы покрупнее. И чтобы «крупицы блестели»… Нет, заменять не надо… Мирра – хорошо. Как у поэта: «Не привозили еще кору слезящейся мирры…» А ведь и впрямь слезится… Зачем тебе знать откуда стихи? Ты лучше скажи, Перикл, где красный шафран? Где фиалки?… Интересно получается. Чего ни хватишься в вашей Иудее, ничего у вас нет… Молчи и не возражай, когда к тобой говорит римский префект… Тем более когда шутит… Ведь он над самим собой подшучивает…

I. Тогда, после сражения с Морриган, в мазанке гельвета, я не столько радовался своему исцелению, сколько недоумевал, куда же мне теперь деться. Идти домой мне казалось совершенно невозможным, потому что дома была Лусена, а я боялся с ней встречаться. Но и долее оставаться в хижине Рыбака мне было нестерпимо. То есть – представляешь? – с одной стороны, победа, исцеление и прилив сил, а с другой – духовное опустошение, тоска и какая-то бездомность, что ли.

Рыбак оценил мое состояние и сказал:

«Пойдем. Я провожу тебя до дому».

Я пытался протестовать. Но гельвет решительно отверг мои протесты.

От деревни до города мы шли молча, не сказав друг другу ни слова. У меня было ощущение, что я не иду, а словно плыву по воздуху. Но иногда я спотыкался, и Рыбак подхватывал меня. А я после этих спотыканий еще свободнее плыл по воздуху, удивляясь легкости и непринужденности своих движений.

Когда мы дошли до дома Коризия, Рыбак велел мне подождать снаружи, а сам вошел внутрь.

Он довольно долго отсутствовал. А я стоял на улице и, как безумный, говорил, говорил, говорил. Сперва я считал от одного до тридцати и от тридцати до одного. Затем стал декламировать стихи – Ливия Андроника и Энния, которые мы зазубривали в кордубской школе. Потом перешел на Вергилия, которого учили в новиодунской школе и которого я тоже заучивал. А после, глядя на небо, на озеро и на далекие горы, вслух описывал их себе.

Я не заикался ни в счете, ни в поэзии, ни в прозе. Рыбак меня действительно вылечил. Более того, я твердо знал, что навсегда освободился от заикания.

Потом из дома вышел Рыбак. Подмигнул мне. Ухмыльнулся. И пошел к озеру, ни слова мне сказав.

Я не знал, следовать за ним или войти в дом.

Но тут из прихожей выбежал Диад и радостно закричал:

«Тебя вылечили, господин? Гельвет говорит: галльские боги тебя очистили и вылечили! Ну, скажи что-нибудь! Скажи, умоляю! Глупый Диад сам хочет услышать!»

«Перестань орать на всю улицу», – сказал я.

«Вылечили! Чудо! Господин не заикается! Господина вылечили!» – еще громче заорал раб, схватил меня, подбросил в воздух, а потом прижал к себе и потащил в дом – в прихожую и оттуда в атриум.

В атриуме он поставил меня на пол и тут же выбежал обратно в прихожую.

На пороге кухни я увидел Лусену. Она стояла как изваяние, с безжизненным лицом и остекленелым взглядом. Затем щеки у нее дрогнули, глаза ожили, рот искривился, ноги будто подкосились; она села на порог и, глядя на меня, стала улыбаться – беспомощной, виноватой улыбкой.