Детский мир (сборник) - Людмила Петрушевская

Рыбы от его голоса вздрагивали и уходили в тень.

Я слов не разбирал вовсе и только смотрел на рот в бороде.

Отец мой слова понимал, но не отвечал. Иногда кивал, чаще закуривал – закуривать было одним из привычных ему способов ответа. Он изредка мог закурить, устало не соглашаясь, но чаще закуривал, спокойно принимая сказанное собеседником.

Мы сидели на майском берегу, под щедро распустившимся летним солнцем, у тонкой реки и быстрой воды. Вода называлась Истье, а недалекая деревня – Истцы. Вокруг стоял просторный и приветливый в солнечном свете сосновый лес. Высокими остриями он стремился в небо. Если лечь на спину и смотреть вверх – промеж крон, – начнет казаться, что сосны вот-вот взлетят, вырвавшись из земли, и унесут в своих огромных корнях, как в когтях, целый материк. И меня на нем.

Когда Корин являлся из теплых речных вод, он ненадолго зарывал свои узлы в золотистый песок и блаженствовал, расчесывая бороду цепкими крючковатыми пальцами.

– Захар, ты дурак! – каркающим голосом восклицал Корин. Все друзья называли отца Захаром, хотя он был Никола Семенов сын. Дураком, между прочим, его не называл никто.

Отец подергивал плечами, словно по нему ползала большая грязная муха.

Вид отца не располагал даже к тому, чтобы немного повысить на него голос. Он был выше всех мужчин, которых я успел к тому времени увидеть. Плечи у него были круглые и пахли, как если с дерева, быть может сосны, ободрать кору и прижаться щекой. Каждый день отец играл в большой комнате двухпудовой гирей, всячески подбрасывая ее вверх и ловко ловя, но мне всегда было жутко, что она вырвется, пробьет стену и убьет маму на кухне.

У отца были самые красивые руки в мире.

Он умел ими запрягать лошадь, пахать, косить, срывать высокие яблоки, управлять лодкой, в том числе одним веслом против течения, очень далеко заплывать в отсутствие лодки, водить по суше мотоцикл, автомобиль, грузовик и трактор, строить бани и дома, рисовать тушью, маслом и акварельными красками, лепить из глины, вырезать по дереву, весело играть в волейбол и в теннис, составить достойную партию хорошему шахматисту, писать каллиграфическим почерком все, что угодно, а также обычным почерком писать стихи, показывать фокусы, завязывать редкостные морские узлы и петли, красиво нарезать хлеб, ровно разливать водку, профессионально музицировать на аккордеоне, баяне, гармошке и гитаре, в том числе проделывая это на любых свадьбах, попутно ровно разливая водку, гладить свои рубашки, гладить меня по голове, но это реже.

Я еще не знал, что не унаследую ни одно из его умений. Наверное, я могу погладить себя по голове, но ничего приятного в этом нет.

Отец наверняка мог бы стать гончаром, или пекарем, или кем угодно, если ему хоть раз в жизни кто-нибудь недолго показал, как это делается.

– Захар, что мы делали целую жизнь? – риторически, словно с кафедры, а не с песчаного бережка вопрошал Корин.

Мой отец и Корин учились вместе в школе, а затем в университете и всю жизнь преподавали историю в различных учебных заведениях.

– Если бы мы были химики, физики или орнитологи – мы бы преподавали знание реального мира. Но мы занимались ис-то-ри-ей! И теперь выяснилось, что мы учили либо несуществующим, либо абсолютно лживым вещам. Это как если бы мы были орнитологи и доказывали, что летучая мышь – птица и она все-таки питается кровью, а также высасывает молоко у коз и коров… Знаешь, что мы делали? Мы целую жизнь умножали ложные смыслы!

– Это не так, – сказал отец, поморщившись; у него был еще какой-то короткий довод, который он не успел произнести, потому что тут Корин гортанно захохотал: ему явно нравилось говорить самому, и гортань его получала удовольствие от бурленья, клокотанья и рокотания голоса.

– Захар, ты дурак! – сказал он весело. В голосе чувствовались две странно сочетаемые тональности: давнее и безоговорочное уважение к отцу и очевидное удовольствие, которое Корин получал от того, что мог в меру нагрубить ему на правах давней дружбы.

Все это было так необычно мне, что я тихо засмеялся.

– Что ты смеешься? – вдруг быстро и серьезно спросил отец.

Быстро он говорил всегда; но с полной, непогрешимой серьезностью – только в исключительных случаях.

Я уже знал, чего он не любит. Он не любит спорить, ловить рыбу удочкой, впрочем, ловить рыбу сетью иногда можно, пить пиво, хотя тоже иногда можно, когда мама ищет в его карманах деньги и особенно когда находит, когда громко играет плохая музыка, когда ему гладят голову.

Вообще, короткий список, потому что он годами пребывал в спокойном состоянии духа, если никто не гладил ему голову.

Но вот ему не понравилось, что я смеюсь, и с тех пор я больше так никогда не смеялся.

Хотя и случаи не предоставлялись, но если б представились – я бы даже не улыбнулся.

Корин вроде бы ничего и не заметил, но что-то такое сыграло в воздухе, и он, разом забыв тему про дурака, вдруг выступил с заманчивой идеей:

– Захар, а помнишь, мы с тобой катались на велосипедах через лес в старые монастыри?

Отец никак не отреагировал – но вид его был умиротворен, – что в его случае означало и доброжелательность тоже.

Монастыри были разрушенные, в них раньше жили раскольники, а теперь не жил никто.

– Захар, давай сплавимся туда по реке? – предложил Корин. – На велосипедных колесах до монастырей добираться полчаса. А по речке часа за два, ну, за три спустимся. Полюбуемся местными красотами глазами раскольников, бежавших от окаянного никонианства.

Вода в Истье была ласковой и смешливой. С высокого берега реки, неустанно подмываемые, то там, то здесь в воду ежегодно обрушивались накрененные и подсохшие дерева. Вонзившиеся в дно, тяжело лежали они – иногда чуть сдвигаемые весенним разливом, но с его окончанием вновь оседавшие, – раскоряженные, черные, непросыхающие. Деревень вдоль реки не было.

– Ты сплавлялся, что ли, туда? – спросил отец, медленно дымя беломориной.

– В том-то и дело, что никогда, Захар. У меня и лодки нет. И никто тут давно не сплавляется меж этих коряжин. А ведь очень любопытно было б! И чадо твое, опять же, осмотрелось бы во внутренностях русского леса.

Отец еще покурил, не отвечая.

– У монастырей, – продолжил Корин, – как раз нынче стоят лагерем мои знакомые археологи и, кстати, на нескольких авто. Они, во-первых, обрадуются нам – нежданно спустившимся по реке, а во-вторых, легко доставят нас обратно в дом. На машине – это вообще минутное дело.

– Так на чем поплывем? – спросил отец.

– У нас есть приспособления, неведомые раскольникам, – сказал Корин. – Автомобильные камеры, числом две.

– Сплаваем, сынок? – посоветовался отец.

Корина звали Олег Маевич.

Мама говорила: это оттого, что он мается. Но у меня вид Корина был напрямую связан с месяцем маем, с теплом и наступающим летом. И эти его майские красные губы в черной, но сырой от воды и золотящейся на солнце бороде!

Если закрыть глаза и попытаться вспомнить его влажный рот в бороде – почему-то всегда представляется сочный кус арбуза.

Но если зажмуриться изо всех сил и даже натереть веки ладонями, а потом вдруг открыть глаза – то вместо бороды обнаружится курчавая стая мух, которая разом разлетится, оставив Корина с голым лицом.

…Мы наезжали сюда в гости на выходные в конце весны и потом в конце лета.

Корин в прошлом году забросил преподавание и жил на пенсию своей сумасшедшей, учившейся когда-то в институте благородных девиц бабушки, сдавал ее квартиру в городе и, кажется, еще чем-то втихую приторговывал – может, лесом. Потому что рыбалку он, как и отец, не признавал.

В мае же ему завозили племянницу, девочку лет тринадцати на длинных ногах, которая не считала меня за человека, зато разговаривала с моим отцом.

– Не скучно тут в деревне? – спрашивал отец, чтобы как-то поддержать вечно затеваемый ей разговор.

– Знаете, дядя Николай… – начинала она, и было заметно, что слово «дядя» она с удовольствием опустила бы, обращаясь к отцу просто по имени.

Я ее ненавидел.

– …здесь живет эта Аля, на год меня старше, – продолжала она, произнося слова про «на год старше» так, словно это было со стороны Али то ли очевидным недостатком, то ли неоправданным вызовом. – Она носит такие короткие юбки, дядя Николай! Даже в Москве такие не носят.

И прямо смотрела на отца.

– Правильно, дочь моя, – хрипло и смачно произносил Корин, входя в избу. – Живи в природе, ходи без юбки.

Бабушка Корина в это время безучастно сидела у широкого окна и смотрела на видную из окна реку.

Покойный дед Корина водил пароходы, и жена провела многие годы с ним, никогда нигде не работая, но сопровождая мужа в любой качке. Некоторое время с ними плавал и маленький Олег.