Никон (сборник) - Владислав Бахревский

Савва глянул на березки и обомлел – они были все зеленые. Распустились! Савва глядел на них, поднявшись на стременах, и товарищи его тоже оборачивались на деревца, удивлялись и говорили что-то. А Савва молчал, затаивая в себе это чудо жизни. В этом чуде он видел себе знак: он останется жив и встретится с Енафою, и все у них будет, как у этих счастливых берез. Ведь у них тоже была зима. Была, да прошла.

25

Войска проходили через Кремль и дворец. На переходах за занавесками стояла царица с младенцем на руках, вокруг нее царевны и ближние боярыни. По лицу Марии Ильиничны катились слезы, а так как руки у нее были заняты, то утирала ей платочком лицо Анна Ильинична. Царевны тоже хлюпали набухшими от слез носами, а уж боярыням не заплакать никак было нельзя.

Царь ехал впереди войска на белом коне, под хоругвью Спаса Нерукотворного и своим знаменем с надписью: «Конь бел и сидяй на нем».

За государем верхами следовали двое сибирских царевичей и царевич грузинский. Далее воеводы Морозов и Милославский и весь цвет боярства: Никита Иванович Романов, Глеб Иванович Морозов, князь Борис Александрович Репнин, герой Переяслава Василий. Васильевич Бутурлин и прочие, прочие.

В царской свите были все близкие государю люди: ловчий Афанасий Иванович Матюшкин, казначей Богдан Матвеевич Хитрово, постельничий Федор Михайлович Ртищев, были древние старцы, сказители, были и совсем неприметные приказные люди: подьячий Юрий Никифоров, Кирилл Демидов, и более известные: Василий Ботвиньев, дьяк Томила Перфильев. Люди это были в разрядных делах совершенно даже и ничтожные, но чины они имели особые – то были дьяки и подьячие тайных дел, на их проворность-то и уповал царь, только им-то и доверял.

К Дворцовому же полку были приписаны также дети людей, чьи имена знала вся Россия. Среди стольников значился есаул князь Иван Дмитриевич Пожарский, среди городовых дворян – Лев Прокофьевич и Иван Захарович Ляпуновы.

Государя, его воевод и его войско патриарх Никон кропил святою водой из окна Столовой палаты.

Савва так и вспыхнул радостью, когда капли святой влаги обрызгали ему лицо.

– Живым вернусь, – сказал он себе. – Того Бог хочет.

…У городских ворот на рундуках, обитых красным сукном, в золотых ризах, с золотыми крестами стояло множество попов. Они кропили святою водой проходящее войско и влаги Божьей не жалели.

Савве попало на грудь, на голову, и коню досталось. Савва погладил коня по гладкой шее, и тот вдруг, высоко подняв морду, обернулся и поглядел на седока.

«Господи! – подумал Савва. – Скотина тоже все понимает».

До нынешнего дня Савва относился к своему коню точно так же, как к доспехам, к оружию. Доспехи не побережешь – носить будет неудобно, оружие не почистишь – в бою подведет. Коня он тоже и кормил, и чистил, но ради только одного дела.

А конь – вон он как! Недаром же ему имя дадено – Буланый!

– Буланый мой! – говорил коню Савва и гладил ему гриву.

«Вот и снова я не один на белом свете, – подумал. – Конь на войне – роднее брата».

А город остался уже позади.

Войско, сверкая доспехами, шло весело и красиво.

Когда дорога делала изгиб, впереди были видны белый конь и всадник в золоченой броне, под хоругвью.

Русский царь шествовал на войну.

Это шествие было похоже на древнюю сказку.

Только ведь в прежние-то времена подобных походов – с объявлением войны за полгода, с молебнами и провожаньями – не случалось. На войну спешили скрытно, надеясь сокрушить врага внезапностью.

То была, может быть, единственная в истории сказка наяву, ибо ехавший впереди всадник на белом коне большую часть своих знаний и представлений о жизни получал от бахарей, от странников, от выдумщиков. Он и сам был выдумщик и, втайне от всех и себя самого, мечтал о перенесении сказки в живую жизнь. В сказках-то все ладно, и концы-то у них все хорошие.

Глава 9

1

Зиму Енафа прожила по-медвежьи. Просыпалась, когда уж и спать было невмоготу, благо ребеночек уродился не горластый. Коли плохо ему – кряхтит, коли хорошо – гулькает, как птичка. Освободив родненького от свивалок и пеленок, Енафа давала ему грудь, снова пеленала, свивала, и ребенок тотчас засыпал и во сне улыбался.

Она надевала шубу, валенки, через теплые сени шла на крытый двор – поила корову, задавала ей сена. Дрова были тут же. Она приносила охапку в избу, выбирала два-три березовых полена с отставшей «рубашкой», укладывала на тлеющие угли и принималась выгребать из подтопка золу. От притока воздуха огонь в печи тотчас занимался, и только теперь она выходила на мороз, чтоб выбросить золу и набрать свежей воды в колодце.

Зима к ее выходу приосанивалась. То облако поставит на небесах стоймя, алое, как жар. От света облака снег на земле и на деревьях яро золотел, и Енафе чудилось, что вот-вот слетит с сугробов пламя. В воздухе и впрямь пахло по-особенному, паленым снегом, что ли? Будто кто кремень о кремень ударил. То в иной день зима обряжала избу, лес и всякий столбушок в царские ризы. Красовалась перед земными владыками. У царей казна под замком, в погребах, в подземельях! А тут – каждому роздано, и всяк богат, алмаз на алмазе!

В метели Енафа из дому не выходила.

Наружи хлад и погибель, а у них с сыночком печь топится, молочком томленым пахнет, корочкой коричневой.

Сядет Енафа за веретено, ребеночка на шубу посадит. Она поет, он тоже что-то мурлычет. Хорошо.

А за стенами метель боками ледяными об избу бухает. Кажется, во всем мире ни одного человека больше нет, всех занесло. Но утром – солнышко! Подойдешь к дереву, а над корой воздух ломается, подрагивает – тепло. Весна грядет. Весны Енафа ждала. Растопит земля смертный белый саван, оживет, нарожает трав, цветов, пчелок, и у людей счастье их замерзшее оттает. Верила Енафа: вернется Савва весною. Она и сыночка своего без Саввы никак не хотела называть. Так и жил без крещенья, без имени.

Как только отпускали морозы, Енафа спешила проведать Лесовуху. Старая колдунья прихварывать начала с первым снегом, а после Крещенья совсем слегла. Енафа хотела Лесовуху к себе в дом взять, но та не пошла, а сама и к печи уж не могла подняться. Помучилась-помучилась Енафа да и перешла с коровой да с сыночком в дом к Лесовухе.

– Без тебя давно уж окоченела бы, – говорила Лесовуха Енафе.

Однажды, слушая, как потрескивает на морозе бревно, улыбнулась:

– Отец твой к нам едет.

Енафа всполошилась, захлопотала, убирая в избе. Все на улицу выскакивала, а на улице уж и засинелось, и звезды, как кувшинки из вод, выныривать на небо пошли.

– Угомонись, – сказала Енафе Лесовуха. – Отец твой ехал, да назад повернул. Волков забоялся.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});