Закон проклятого - Дмитрий Силлов

Сейчас надежды не было. Проклятая собака навечно приковала его к больничной койке. Всё тело ниже шеи было парализовано. Он мог есть, мог орать в приступах безумия, мог скрипеть остатками зубов, начавших катастрофически быстро выпадать от постоянного стресса и прогрессирующего авитаминоза, мог страшно материть докторов, вытащивших его с того света. Он мог часами смотреть на серый, потрескавшийся больничный потолок и каждый день умолять лечащего врача сделать ему один-единственный укол, который прекратит его муки.

Но врач попался упрямый. Когда бывший лейтенант отказался от еды, в руки ему вонзились стальные иглы. Через них в неподвижное тело проклятый доктор насильно вливал какую-то жидкость, которая не давала Калашникову так запросто уйти из жизни.

Никто не приходил к нему. Он сам не хотел этого. Нет, в Москве у него были старые боевые друзья и родственники, которые, глядишь, и навещали бы калеку раз-другой в месяц, сочувственно кивая и оставляя на облезлой тумбочке пакеты с фруктами. Но чужая жалость была для него, боевого офицера, самой страшной пыткой. Он видел сочувствующие лица родственников и друзей, приходящих к другим больным – соседям по душной восьмиместной палате, – и чудилось ему, что за скорбными масками посетителей мелкими червяками копошатся мыслишки, мол, спасибо Тебе, Господи, что это не я сейчас живым трупом гнию на больничной койке.

А он – гнил. Заживо. Медперсонал, чья зарплата была меньше пособия по безработице, выплачиваемого нищим где-нибудь за границей, в большинстве своем особо не рвался выполнять свои обязанности. Только иногда престарелая санитарка тётя Клава, умеющая материться громко, длинно и заковыристо, откидывала одеяло и, отодвинув огромным марлевым тампоном прозрачную трубку катетера, мыла несчастного, ворча:

– Ишь, разлёгся, окаянный. Давай поднимайся! Долго я буду тут тебе мудё намывать? Пушшай девки помоложе ими занимаются, прости господи. Шевелись, хоть пробуй помаленьку, а то так всю жисть и проваляешься…

Потом она поправляла подушку и уходила, качая головой и шепча про себя:

– И за что ж такого молодого-то покарал, Господи? Ему б жить да жить. А так-то что? Мертвец – не мертвец… Мученик, одно слово…

…Пролежни на спине из красных пятен постепенно превращались в смердящие раны. Вонь от разлагающегося заживо тела стояла невыносимая. Тараканы ползали по нему целыми стаями, щекоча лицо длинными усами, забираясь в уши и ноздри. Кто-то принес здоровенный щит, сколоченный из неструганых досок, и прикрепил его к койке, отгородив страдальца от взоров других обитателей палаты. Так он и лежал, задыхаясь в собственных испарениях, между деревянным щитом и стеной, разукрашенной дырами от обвалившейся штукатурки. Полутруп в полугробу, мечтающий лишь об одном – когда же всё-таки смерть, наконец, смилостивится и придушит его до конца своей костлявой лапой.

Когда же совсем сдавали нервы, он дико кричал, кусая губы и захлебываясь кровавой, вязкой слюной. Прибегал доктор и быстренько делал укол, после которого лейтенант сразу же проваливался в тяжёлый, полный кошмаров сон. Жуткие, словно сошедшие с офортов Гойи или полотен Валеджи существа протягивали к нему вонючие морды и влажно лизали в лицо. Мёртвые чернобородые люди высовывали из-за одеяла подгнившие хари и лыбились синими пастями, сочащимися трупной жижей. Огромная собака снова и снова с противным хрустом вгрызалась в шею и чавкала где-то там, за спиной, перемалывая зубами его позвоночник. Иногда приходил чёрный демон и смотрел горящими, как угли, глазами ему в лицо, положив на сосновую перегородку белые кисти рук.

– Забери меня к себе в ад, гнида, забирай меня к чёрту или уходи! – орал Калашников, брызжа вязкой слюной в бледную рожу. Но посетитель не уходил, а только смотрел, ковыряя лицо офицера огненным взглядом.

Вот и сегодня он тихо возник за перегородкой и опять уставился. Скотина!

– Ну какого хрена тебе надо, красноглазый? – устало спросил Калашников.

Сейчас ему было хорошо. Все плыло перед глазами, сознание ненадолго успокоилось, подчиняясь действию морфина, освободив калеку на время от пропахшей мертвечиной реальности и пока что не тревожа засевшую в подкорке нечистую совесть.

– Пришел по мою душу? Так забирай её, если оно тебе надо. Мне не жалко. Только сделай это побыстрее.

Тонкие губы привидения растянулись в неком подобии улыбки. Дрогнула белая рука, сползла с доски и потянулась к лицу инвалида.

Калашников закрыл глаза. Так вот оно как. Стало быть, не трепались предки наши в священных книгах насчет ангела Смерти. Оказалось, всё так и есть…

Что-то острое вонзилось в затылок. Калашников услышал, как с картонным треском рвётся кожа, как ледяная лапа привидения проникает в его голову и начинает ковыряться в мозгу. Он попытался закричать, но вопль застрял в горле, не давая вздохнуть.

Лейтенант открыл глаза и увидел, как его беспомощное тело волочится, словно большая тряпка, прямо по упавшей на пол деревянной перегородке, как здоровенные занозы втыкаются в кожу и ломаются с треском, оставляя на слегка потемневшей поверхности щита светлые полоски. Он ещё успел удивиться, увидев краем глаза, что соседи по палате спокойно занимаются своими делами, не обращая ни малейшего внимания на творящийся произвол.

Его тащили за руку. Тело лейтенанта волочилось по полу, безвольно мотаясь из стороны в сторону. Потом голова стукнулась обо что-то твёрдое, и Калашников потерял сознание…

* * *

Очнулся он от тишины. Или от боли? Скорее всего, от того и другого вместе. Ему, привыкшему за долгие месяцы к постоянному больничному шуму, суете и жалобам лежачих пациентов, гулкая тишина огромного гостиничного номера давила на уши и причиняла неясное беспокойство. И ещё боль… Ныло и страшно зудело тело, особенно в тех местах, где пролежни успели превратиться в язвы.

Но оно болело! Он чувствовал его!!!

Калашников крепко зажмурился, потом резко открыл глаза. Ничего из только что увиденного не исчезло. Тот же ослепительно-белый потолок в завитушках над головой, тот же багровый диск заходящего солнца за окном, громадным, как экран кинотеатра. Ещё не веря в чудо, он попробовал пошевелить пальцами. Худые, обтянутые сухой кожей фаланги слабо дёрнулись в ответ.

И тогда он заплакал. Крупные слезы катились по небритым щекам и уже весьма неслабо успели промочить подушку, прежде чем лейтенант сумел взять себя в руки.

– Эй, ну как тебе боевой офицер, который распустил сопли, словно кинутая хачиками шалава? – спросил он у гипсового рельефного амура, целящегося в него с потолка из крошечного лука.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});