Хмель - Алексей Черкасов

На какой-то миг столкнулись глазами и – ни слова друг другу. Свершилось нечто такое, очень важное, поворотное, когда ни кулаками, ни родительской властью ничего не поделаешь. Будто сошлись с глазу на глаз два века – минувший и новый, умудренный опытом и начинающий жить. И, глядя друг другу в глаза, не признались в родстве. Оставалось одно – разминуться. Но старик не хотел просто так, молча, уступить дорогу сыну.

«Одно к одному – крепость веры рушится», – успел подумать отец.

– Так будет лучше, отец, – хмуро проговорил сын. – Жить в таком затмении, как у вас, не могу.

– Затмение, гришь?

Лохматые брови старика переломились, как прутья, выкинув вверх стрелки по вискам, как у Филина.

– Ты… ты… про какое затмение?

Тимофей шагнул в сторону; отец наплыл на него, как туча на солнце.

– Сказывай!

Раздувая ноздри, распаляясь, Прокопий Веденеевич враз вспомнил, каким отрешенным чужаком заявился в дом блудный сын и как он, отец, милостиво принял его и не растянул на лавке, чтобы проучить ременным гужем, и сын не вразумел его родительской милости, а еще бросился на него на покосе, и что, может быть, Тимофей – вовсе не сын, а оборотень, нечистый дух. «Сатано, сатано!» – наслаивалась злоба.

– Вдохни в меня благодать, господи! Прозрей глаза мои, просвети душу мою! – воздел руки к небу Прокопий Веденеевич. – Спаси мя от наваждения нечистого духа. Исполню волю твою!

Степанида Григорьевна, мелко и часто крестясь, попятилась к калитке. Меланья съежилась на телеге; в одной руке продегтяренные вожжи; в другой – Маня, сучит ножонками в мокрых пеленках. Из калитки пестрыми комьями выкатились собаки и, навинчивая баранками хвостов, подкатились под ноги Прокопия Веденеевича. Тот пнул их, и они, визжа, отлетели.

– Господи! Твердыня мя, прибежище мое, избавитель мой от анчихристовой скверны, входни в мя благодать разумения! Уповаю на тя, господи, щит мой, рог спасения моего; бог мой – скала моя!..

– Што вы, в самом деле? – пробурчал Тимофей. – Не тяните ваши молитвы, я все равно в них не верю. И жить в такой дремучести, как вы живете, нельзя в дальнейшем.

У Прокопия Веденеевича вспухли связки вен на жилистой черной шее, озноб прошел по спине.

– Пра-а-клина-а-аю, сатано! – ударило на всю улицу, как гром. – Изыди, изыди! – И отец харкнул в лицо сына, как в нечистого духа. – Тьфу тебе, сатано! Тьфу! Оборотень! Изыди, изыди, во имя отца, и сына, и святого духа, аминь! С нами крестная сила. Пред чистым небом, пред всей живностью заклинаю тебя, нечистый дух. Тьфу, тьфу! Да исполнится воля твоя, господи. Изыди, изыди. И штоб гнало тебя по земле, нечистый дух, как прах, от века до века. Тьфу! тьфу! Аминь, аминь, аминь…

Тимофей бежал вдоль большака стороны Предивной, а вслед за ним бухал броднями отец и плевал ему в спину, крича на всю улицу: «Сатано, сатано! Изыди, изыди!..»

Тимофей забежал во двор Зыряна, споткнулся, упал, ящичек раскрылся, и оттуда вывалились две или три тоненькие книжки, рубаха и какие-то камушки – подобрал на Енисее. Оглянулся; к ограде сбежался народ со всей улицы и от сборни. Отец истошно призывал единоверцев изгнать из деревни исчадие ада, оборотня.

Дом Зыряна прятался в зарослях черемуховых кустов.

На крыльцо выбежал Зырян – приземистый, рыженький, а за ним – девятнадцатилетний сын Аркадий и квартирант Мамонт Головня в черной косоворотке.

У Тимофея стучали зубы, и он, озираясь по сторонам, не знал куда сунуться. Отец! Родной отец!

– Верующие во Христа-спасителя! – гортанно клокотал Прокопий Веденеевич. – Глядите, глядите, сатано меж нами!.. Нечистый дух опеленал нас, яко овнов неразумных, штоб погубить в геенне огненной!.. Погибель, погибель будет от нечистого духа! Гнать надо, люди!

Возле ограды Зыряна – тьма ревучая.

Плечом к плечу у резного крыльца сомкнулись трое – Зырян, Мамонт Головня и Тимофей.

Из сенных дверей выглядывала Лукерья Петровна. На крыльце – Аркадий, такой же рыженький, щупловатый, как и отец.

– Робята, худо дело, – первым опомнился Зырян, глядя, как черная, глазастая, многоликая толпа плотно прильнула к тесовому заплоту ограды.

– По бревнышку разметать анчихристово гнездо! – орал Прокопий Веденеевич. – Доколе терпеть, люди, нечистую силу?

– Эх, револьвер бы мне!

– Што ты, Мамонт Петрович? Уходить надо, говорю, – топтался Зырян. – Аркадий, ступай в дом с матерью. А ты, Мамонт Петрович, валяй с Тимохой в пойму.

– Едрит твою в кандебобер, штоб я отступил перед космачами! – выругался Мамонт Петрович. – Дай-ка мне, Зырян, топор! Тетя Ланя, кинь топор!..

Тесовые ворота треснули и раскрылись на две половинки. Клокочущим потоком хлынула во двор толпа – мужчины и женщины, молодые и престарелые, и все плевались, открещивались от нечистой силы, надвигаясь на Тимофея и Головню. Зырян тем временем вместе с сыном и с Лукерьей Петровной скрылся в сенях. Слышно было, как гремели запоры.

Головня и Тимофей отступали в глубь двора к коровьему хлеву. Тимофей куда-то закинул свой ящичек. Головня успел вооружиться дубиной.

– Пулемет бы нам, Тимоха, – скрипнул зубами Головня.

– Бейте их, анчихристов! Бейте! – кто-то резко и надрывно подкинул в толпу. И в тот же миг в Головню и Тимофея полетели палки, комья земли, камни, столярные заготовки Зыряна. Осажденные не успевали увертываться. То камнем попадут, то палкой. Тимофею угодили в голову. Струйка крови, как пеленою, затянула глаз. Дряхлая старушонка Мандрузиха, вооружившись палкою, лезла вперед, пыхтела, широко разевая беззубый рот. Со всех сторон неслось: «Анчихристы! Сатаны! Безбожники!»

Тимофея сбили с ног. В волосы ему вцепились чьи-то пальцы, как зубья деревянных граблей, царапали кожу, будто хотели содрать ее с черепа. Пинали ногами в спину, в бока. И крик, крик! В сто глоток. «Ребра ломают», – бодал лицом землю Тимофей, теряя сознание. Что-то тяжелое и мягкое навалилось на него и гудело, гудело.

Бабы схватили Головню за ноги, стянули сапоги, а удержать не хватило силы: уполз в хлев.

И опять кто-то из мужиков подкинул в толпу:

– Громить гнездо каторжанина!

Тимофей не слышал и не чувствовал, как груда тел, навалившихся на него, зашевелилась и отхлынула, как волна от берега. Рядом с Тимофеем осталась лежать недвижимая, притоптанная бабка Мандрузиха.

К Зыряну ломились в сени, били окна и рамы, только стекла звенели. Разворотили крыльцо, раскидали по плашке, кто-то вопил во всю глотку, чтоб подпустить огня.

– Жечь, жечь каторжанина!..

– Сусе Христе! Сусе Христе!..

И, кто знает, может, поджарили бы Зыряна, если бы не подоспел урядник Юсков. Раздались выстрелы. Бах, бах, бах!!! И голос урядника загремел на всю ограду:

– Р-р-р-р-а-а-азайдись, грю-у-у-у! Р-р-р-р-ра-а-а-зай-дись!..

III

Толпа беспорядочно отступила. Первым убежал Прокопий Веденеевич, ошалелый, как шершень. Жужжа себе в бороду, не оглядываясь по сторонам, влетел во двор, не закрыв воротца калитки, поспешно крестясь, поднялся на крыльцо, шмыгнул в сени, как вор, передохнул минуту и ввалился в избу.

Степанида Григорьевна завыла во весь голос:

– Ти-и-мо-о-ошенька-а-а! Мил мой сыночек!.. Спаси тебя богородица пречистая!.. Внемли слову моему!.. Тимошенька-а-а!

Прокопий Веденеевич спрятался в моленную горницу.

Тем временем со двора Зыряна вынесли мертвое тело старухи Мандрузихи. Босые ноги старушонки волочились по земле.

– Зырян, тащи воды! – кричал урядник.

Сын Зыряна притащил ведро воды и вылил на Тимофея. Рубаха на Тимофее разорвана в клочки. На спине кровавые полосы. Правое ухо заплыло кровью.

– Изувечили парня! Ни за што ни про што, – жалела Лукерья Петровна.

Тимофей тяжело застонал, силясь приподняться. Левый глаз затек и опух. Правым, подбитым, разглядел урядника:

– А-а!.. В-ваше… б-благородие!.. Р-ребра ломали? Это вы у-умеете!.. – и опять уронил голову.

Суматошной птицей через поваленную ограду влетела Дарьюшка в цветном платье и, не взглянув на дядю-урядника и на всех, кто стоял возле Тимофея, бросилась к возлюбленному, заплакала, приговаривая: «Тима, милый, што с тобой сделали? Тима, ты слышишь меня?» Ее черпая коса скатилась на окровавленную спину Тимофея, как толстый жгут. Урядник, вытаращив глаза, воззрился на племянницу с таким недоумением, точно ему в рот заехали оглоблей.

– Милый мой, муж мой! – твердила Дарьюшка в исступлении. – Што они с тобой сделали!

Урядник, подхватив рукою шашку, побежал к брату Елизару Елизаровичу. Мыслимое ли дело: дочь Елизара кинулась на шею смутьяну-сицилисту и громогласно назвала его милым мужем. Брат Елизар от такой нежданной напасти непременно лопнет иль насмерть прибьет Дарью. «Экое круговращение происходит! – соображал Игнат Елизарович. – С одной стороны, Авдотья с ума сошла – в побег ударилась от мужа; с другой стороны – Дарья. В кою пору они успели снюхаться?»