Мастер Баллантрэ - Роберт Стивенсон

Но находился ли я в сонном или же бодрствующем состоянии, мне постоянно представлялись страшные сцены, ожидавшие нас в будущем, когда мы приедем к милорду, и я никак не мог отвязаться от тяжелых дум, которые меня мучили.

Я отлично помню одну картину, которую рисовало мне мое воображение: я ясно представлял себе небольшую комнату, посреди комнаты стол, а за столом лорда Генри. Он подпер голову рукой и спокойно сидит за столом. Но вот вдруг он медленно встает и смотрит на меня таким печальным взглядом, который ясно говорит мне, что всякая надежда на счастье у него исчезла.

Эту картину я видел уже вполне ясно на стекле своего окна, в доме лорда, в ночь накануне своего отъезда, и эта картина представлялась мне почти в продолжение всего моего путешествия. Не было никакой возможности отвязаться от нее. Не думай, мой благосклонный читатель, что я находился в состоянии невменяемости в то время, как мне представлялась эта картина, о нет, умственные способности мои были совершенно в порядке и никогда еще не расстраивались, но, несмотря на это, вышеописанное видение положительно преследовало меня. Именно это, и почему именно это, я не знаю, так как кроме этой сцены, печальных сцен, в которых роль играл лорд Генри, я впоследствии видел много.

Было решено, не отдыхая, путешествовать всю ночь, и странно, что как только настали сумерки, я почувствовал себя гораздо бодрее и нравственно гораздо спокойнее. Не знаю, что повлияло на перемену моего настроения: большие светлые фонари, горевшие по бокам кареты и освещавшие нам путь, или же бойкие лошади, принявшиеся бежать скорее, как только зажгли фонари, или развеселившийся, как мне казалось, почтарь, теперь с таким довольным видом подгонявший лошадей, или же наконец мне просто самому надоело находиться в таком меланхолическом настроении, в котором я находился чуть ли не целые сутки, но только я вдруг воспрянул духом.

Одним словом, я путешествовал теперь уже если и не с большим удовольствием, то, по крайней мере, без особенного отвращения и, посидев часок-другой спокойно в карете, я наконец заснул крепким и здоровым сном. Я могу судить о том, что я спал очень крепко, потому что когда я проснулся, я сразу не мог понять, где я и что вокруг меня делается. Проснулся же я оттого, что я громко повторил во сне следующую фразу.

«Отцовский дом, о, друг ты мой, где в детстве был я счастлив».

Странно, раньше, когда мастер Баллантрэ пел песню, в которой повторялись эти слова, на меня они не навели страха, теперь же, когда я вспомнил их, я в ту же минуту вспомнил и о маленьком Александре, и мне стало за него страшно. Я ясно предчувствовал, что мастер Баллантрэ намеревается устроить ему козни.

Мы приехали в Глазго, позавтракали в гостинице, а затем отправились на пристань, чтобы справиться, не отходит ли какой-нибудь корабль в Америку. Как оказалось, в гавани в это время был совершенно готовый к отплытию в плавание корабль, и мы поспешили занять места в каюте, а дня через два после этого привезли наши вещи на корабль и остались уже там.

«Нонсеч» был очень ветхий корабль и славился своими удачными плаваниями.

Но судну этому пора было бы уже на покой, по крайней мере, так мне говорили знакомые, которых я встретил в Глазго на улице. Даже и посторонние люди, стоявшие на набережной и смотревшие, как мы переносили наши вещи на корабль покачивали головами и уверяли, что если нас застигнет буря, то мы непременно потонем.

Так как все боялись пуститься в плавание на этом корабле, то оказалось, что кроме нас никаких пассажиров на корабле не было, и нам приходилось довольствоваться нашим скромным обществом, тем более, что капитан корабля, мистер Мак-Мертри, был очень неразговорчивый человек, а матросы крайне грубые и необразованные парни, стало быть, нам ни с одним посторонним лицом нельзя было перекинуться словом.

«Нонсеч» с попутным ветром вышел из реки Клайда и понесся затем по морским волнам. В продолжение целой недели погода была очаровательная и ветер был попутный, так что мы очень быстро шли вперед. Я, к великому своему удивлению, чувствовал себя на море как моряк, то есть в том отношении, что совершенно не страдал морской болезнью, но расположение духа у меня, несмотря на это, было сквернейшее. Происходило ли это от постоянного качания на волнах, оттого ли, что я чувствовал себя на корабле словно заключенный, лишенный свободы, или же это происходило оттого, что пища была мне не по вкусу, но только я в нравственном отношении чувствовал себя отвратительно.

По всей вероятности, этому много способствовало и то обстоятельство, что я находился день и ночь в обществе ненавистного мне мастера Баллантрэ. Боязнь и ненависть — это такие чувства, которые действуют не ободряющим, а угнетающим образом на душу человека; и то, и другое я испытывал к мастеру Баллантрэ, живя в доме лорда, а между тем эти чувства в то время не мешали мне ни есть, ни спать. Теперь же они отнимали у меня всякую охоту заняться чем бы то ни было, и никогда в жизни, ни раньше, ни позже, я, если можно так выразиться, не был до такой степени «пропитан» ими, как в то время, когда я находился на судне «Нонсеч».

Враг же мой, наоборот, во время нашего пребывания на корабле был в высшей степени любезен со мной и крайне терпеливо выносил все мои нелюбезные выходки. Он мог служить мне положительным примером, так вежливо и мило он вел себя. Он всячески старался меня занять и болтал со мной целыми часами; когда же я, без всякой церемонии, давал ему понять, что его болтовня мне надоела, он ложился во всю свою длину на палубу и принимался читать.

Книга, которую он читал, была знаменитым сочинением мистера Ричардсона, «Кларисса». Он временами, желая доставить мне удовольствие, предлагал мне прочесть несколько интересных мест вслух, и когда я соглашался на это, читал со смыслом и великолепно передавал мысль автора. Я, в свою очередь, предлагал ему прочесть что-нибудь из Библии — книги, составлявшей всю мою библиотеку. К своему стыду, я должен сознаться, что за последнее время очень неаккуратно читал Библию. Теперь же я вынул ее и начал ее читать. Он слушал, что я читаю, высказывался с большой похвалой о достоинствах этого великого произведения, порою брал Библию в руки и перелистывал ее, а затем возвращал мне ее снова. Но содержание Библии нисколько не затрагивало его души; он слушал совершенно равнодушно, как я читал ему про Давида, читал его покаянные псалмы, рассказы о жизни многострадальца Иова и описание жизни Исайи, и ничуть не увлекался тем, что я ему читал. Он, по-видимому, слушал, что я ему читал, только для того, чтобы иметь какое-нибудь развлечение, точно так же, как он, без сомнения, стал бы меня слушать, если бы я вздумал поиграть ему на скрипке.