Тропою волка - Михаил Голденков

— Ну, день добрый, Януш, — сказал орущему новорожденному Стравинский, — крепкий хлопец!

Все счастливо улыбались, поздравляя пани с первенцем…

Одни приходили в этот мир, другие его покидали. 15 августа 1657 года умер Хмельницкий. Достаточно неожиданно. Тут же поползли слухи, что его отравил некий поляк, сватавшийся к его дочери, но затем бесследно исчезнувший. Булаву гетмана собирался подхватить сын Богдана Хмельницкого Юрий. Царь потирал руки, полагая, что молодой Юрий должен быть посговорчивей. Московия продолжала вторжение. Юрия Хмельницкого поставили перед фактом пересмотра статей Переяславской Рады с выгодой для Москвы. По сути — это была оккупация Киева царем.

Михал Радзивилл же, довольный собой — он выполнил-таки слезную просьбу Аннуси помирить короля и «дядю Богуслава» (пусть и не без помощи прусского курфюрста), — решил отдохнуть от ратных и прочих дел и погулять на свадьбе. На этот раз у Яна Замойского, который намекал на скорую женитьбу еще на свадьбе Кмитича. Замойский обручился с миловидной фрейлиной польской королевы Марией д’Аркьен. Михалу и так нужно было в Варшаву — забрать картину «Огненный всадник», а теперь еще можно было и расслабиться на вяселли. Правда, визит к Тарковскому принес Михалу одни огорчения. Старик Тарковский… умер. Его экономка поведала грустную историю.

— Когда шведы и немцы вернулись в город, — говорила женщина, утирая слезы, — к нам пришел целый отряд — несколько поляков и один немецкий офицер. Они принялись бить и пытать пана Тарковского, чтобы тот отдал коллекцию. Пан Тарковский говорил им, чтобы сами обыскали дом, мол, все разворовали. Те не верили, но в конце концов ничего не нашли и пообещали еще вернуться. Пан Тарковский тогда перепрятал ваши, пан Радзивилл, картины.

— У меня там одна картина была, — уточнил Михал.

— Ну, это мне неведомо, ясновельможный пан. Он отдал несколько самых ценных картин пану Дворжецкому, а сам через день умер. Его хватил удар. Уже не молод, а тут такие тревоги!.. — и женщина разрыдалась. Михал сунул ей несколько талеров, пожелал крепиться и молиться за душу пана Тарковского и отправился к пану Дворжецкому по указанному адресу. Жил тот неподалеку, на Королевском шляхе. Увы, и здесь Михала ждало разочарование. Боясь за ценные картины, Дворжецкий также счел лучшим не держать их в неспокойном городе, где перед отступлением как немцы, как шведы, так и поляки рыскали по всей Варшаве, увозя все ценное.

— Я погрузил картины в карету пана Немоевского. У него под Варшавой поместье, около Старой Вески.

— Старая Веска! — обрадовался Михал. — Там у моего кузена Богуслава Радзивилла маентак!

— Так, пан, — кивнул своей бородкой Дворжецкий, — туда не дошли шведы, и он собирался там спрятать ценный груз. Увы, пан Радзивилл! — Дворжецкий опустил свои печальные коровьи глаза. — Сожалею, но обстоятельства вновь вмешались! Немоевский не доехал до своего маентка, который был сожжен и разграблен не то чехами, не то венграми этого мерзавца Ракоши.

Михал посерел.

— Значит, вы не имеете никакого понятия, где сейчас находится моя картина?

— Так, пане, — кивнул своей бороденкой Дворжецкий, сердечно переживая о случившемся, — будь моя вина хоть какая-то, я возместил бы вам потерю с радостью. Но ведь война! Картину не смог у себя держать пан Тарковский, царствие ему небесное, а уж я и подавно испугался, когда начались грабежи! Возможно, было бы лучше, если бы пан Тарковский никуда картины не отдавал. Но он испугался, что тот немец вернется, и решил перестраховаться.

— Конечно, я вас не виню, — Михал миролюбиво вздохнул, хотя внутри его громыхал гром и сверкали молнии, — оно верно, война идет.

— Однако давайте надеяться на лучшее. Я уверен, что картина объявится. Немоевский не такой человек, чтобы вот так просто все потерять. Он прячется где-то и прячет картины. Даже если он погиб, вещи наверняка в целости и сохранности.

— Дай Бог, пан Дворжецкий. Дай Бог, — грустно покивал головой Михал.

В тон к его разочарованию по поводу «ускакавшего» невесть куда «Огненного всадника» грустной выдалась и свадьба Замойского. Нет, все было более чем пышно и по-королевски: красивую французскую головку невесты украшала великолепная диадема из алмазов — подарок жениха, а блестящий кортеж сопровождал невесту до церкви, где присутствовала сотня гайдуков, сотня слуг, восемнадцать пажей и шесть трубачей, коих выставил Замойский. Триста бочек венгерского вина было доставлено в Варшаву. Король и королева лично провожали новобрачных до самого замка Замостья, где несколько дней и должно было продолжаться веселье. Несмотря на присутствие самых богатых и знатных людей Польши и Литвы, красивые большие глаза невесты блестели от слез. Мария словно грустила о чем-то. И вскоре Михал понял, о чем. К несвижскому князю подсел Ян Собесский, также приглашенный. Глаза Яна были красными, словно от недосыпания, он много пил и, обнимая Михал а за плечи, сказал:

— Сучий потрох этот Замойский! Увел мою невесту!

— Как?! — удивился Михал. — Ты любил Марию?

— Любил! — горько усмехнулся Ян. — Я и сейчас все еще ее кахаю! Умер бы за ее руку! — И Собесский утер слезу своим огромным кулачищем. — Боже, Михал, как это все невыносимо!

— И она тебя тоже кахает?

— Так, — кивнул медового цвета прической боевой товарищ Михала, — это все эта сука итальянская, — и он зло зыркнул на королеву, — мне свинью подложила. Это все потому, что я русский, а Замойский — поляк! Наверняка! Они и Барбару вашу отравили! Не любят нашего брата! А чем я хуже Яна? Чем? Да ничем не хуже! Почему все так, Михал?

несвижский князь вспомнил аналогичную ситуацию со своей сестрой и Кмитичем и покраснел. «Черт бы побрал всю нашу шляхту, с ее династическими браками и интригами!» — в сердцах думал Михал. Он лишь успокаивающе обнял друга за плечо, налил ему и себе по бокалу токая.

Михал давно дружил с Яном, дружили еще их отцы Александр Радзивилл и Якуб Собесский. Однажды, когда король Владислав IV объявил о своем решении воевать с турками, только Александр и Якуб отважились честно сказать в глаза королю, что Речь Посполитая не готова к такой войне. Король был в гневе и обозвал Собесского выскочкой, наговорил и других неприятных слов. Престарелый Собесский не вынес нанесенной ему обиды. У него случился удар. В это время Ян с братом Мареком учились в Париже. Михал помнил, как по поводу кончины пана Собесского переживал отец. С тех пор их семьи еще больше сблизились, и Михал всегда сопереживал Яну.

— Выпей, сябр, полегчает, — Михал сам осушил бокал, не дожидаясь Собесского, — ну прямо как у Кмитича история! Но ты не переживай, братко! Выпей, выпей же! Тут уж ничего не поделаешь! Любовь и слезы идут рядом. Ну не можем мы, князья, жениться по любви, хоть убей! Только зачем ты сидишь здесь и смотришь на все это? Представляю, чего тебе это все стоит!