Останкинские истории (сборник) - Владимир Орлов

— Разжалован, разбит и сослан, — сказал Кармадон.

Данилов полагал, что Кармадон, коли у него возникла потребность в нем как в собеседнике, сейчас выговорится, все расскажет, драматизируя подробности, ища сострадания, но Кармадон, произнеся три слова, ударил кулаком по столу, как бы ставя точку, и с ревом опрокинул кубок.

— Но и в микрокосмосе, — осторожно сказал Данилов, — своя жизнь.

— Да, — кивнул Кармадон. — И в микрокосмосе.

— Что же отчаиваться, — сказал Данилов. — Мы не юнцы. А в наши зрелые годы знаешь, что не в пребывании на вершине дело…

— Данилов, не надо, — сказал Кармадон. — Ты хорошо играешь на лютне, а мыслитель из тебя никакой.

— Наверное, — согласился Данилов.

— Да и не в том дело, что меня посадили на элементарную частицу! — чуть ли не выкрикнул Кармадон. — Не в том! Слабость моя — вот что меня приводит в уныние!

Данилов молчал.

— Имя твое упомянуто не было, — сказал Кармадон. — Можешь быть спокоен.

— Что же, и о дуэли они не знают?

— О дуэли знают.

— Коли знают о дуэли, знают и обо мне.

— Я твоего имени не называл, — сердито прокричал Кармадон, — я!

— И на том спасибо, — сказал Данилов.

— И слово «дуэль» не было произнесено. Все его держали в уме.

«А я заявил о Беке Леоновиче в буфете!» — расстроился Данилов.

— Я ни о чем не жалею, — сказал Кармадон. — И не жалею о том, что нарушил правила и выстрелил, упредив тебя. Ты должен это понять.

Данилов хотел было возразить Кармадону, но подумал, что действительно, понять Кармадона он может.

— Но надо было стрелять наверняка! — сказал Кармадон. — Тогда бы мне все простили. И никаких разжалований. Все уважали бы меня! И я бы уважал себя. А выстрел вышел жалкий.

— Ничего себе жалкий! — сказал Данилов. — Ты выпалил в меня тысячью солнц, сжатыми в пушечное ядро!

— Жалкий, — сказал Кармадон. — Раз ты существуешь, значит, жалкий. А на большее у меня не хватило сил.

— Тебе виднее, — вежливо согласился Данилов. Потом спросил: — А где секунданты?

— Они были свидетели! — резко сказал Кармадон.

— Это я понимаю, — сказал Данилов. — Однако, прости меня за назойливость, меня волнует судьба Бека Леоновича, за Синезуда не я в ответе, но Бека Леоновича я вовлек в дело, обещал ему, что с ним ничего не случится.

— Я привел тебя сюда вовсе не для того, чтобы заниматься судьбой домового!

— Это ничего не меняет, — твердо сказал Данилов.

— Ну ладно! Сгинули они. И возможно, они улетели в черную дыру, о которой ты умалчиваешь. Теперь, скорее всего, они в иной вселенной, с нами никак не связанной. Но если у тебя есть возможности, попробуй вернуть их оттуда.

— Попробую, — сказал Данилов, будто бы не заметив издевку Кармадона.

— Но вдруг им там теперь приятнее, чем здесь?

— Может быть, — кивнул Данилов.

— И кончим о них! — сказал Кармадон.

Кубок его опять был полный. Пил Кармадон жадно, жидкость лилась на серый замшевый камзол. Данилов старался не смотреть на Кармадона. Видеть его изуродованное лицо было ему неприятно.

— А та женщина… Как она? — спросил Кармадон.

Данилов был уверен: Кармадон говорил о Наташе. Он все время опасался, что их слова кому-то слышны, хотя и полагал, что Кармадону нет резона иметь свидетелей их беседы и, наверное, он выбрал место действительно укромное и потайное. Но тут Данилов поневоле ощупал глазами все углы готического подвала.

— Не бойся, — громко сказал Кармадон. — Нас не слушают. Я знал, куда тебя привести.

«Может, оно и так, — подумал Данилов, — а может, и нет…»

— Я ведь тогда не шутил, — сказал Кармадон. — И тебя я не испытывал. Я думал, у тебя к ней легкое отношение. А мне она была на самом деле необходима.

— Оставим эту тему, — хмуро сказал Данилов.

— Я и теперь думаю о ней, — произнес Кармадон.

— Полагаю, что дальше вести беседу бессмысленно, — сказал Данилов.

Кармадон опять опрокинул кубок.

— Да, я понимаю, — выкрикнул он, — это не по-мужски! Да, я жалок, я слаб! Моим девизом было: «Ничто не слишком!», но где уж теперь — «Ничто не слишком!». Помнишь наш разговор в Останкине?

Данилов сидел напряженный, он думал сейчас лишь о том, не повредит ли их беседа Наташе, слова Кармадона слушал рассеянно, он понял только, что Кармадон спросил его о чем-то, и кивнул на всякий случай.

— Я говорил тогда, — сказал Кармадон, — от познания — бессилие. От познания! Ты спорил со мной.

— Ты просил забыть о том разговоре.

— И я не забыл, — сказал Кармадон. — И ты вряд ли мог забыть.

— Да, я помню, — согласился Данилов. — Но у меня пока не было случая убедиться в твоей правоте. Теории же меня волнуют мало.

— Ты молод!

— Я твой ровесник!

— Ты молод! Асы стареют раньше. Ты тихо сидишь на своей планете. А со сколькими цивилизациями и неживыми системами пришлось столкнуться мне! Чего мне это стоило! Сколько я узнал!

— Но ведь ты и при выпуске из лицея был одарен Большим Откровением, — осторожно вставил Данилов.

— В том-то и дело, — выпалил Кармадон, — что многое из того, что я узнал, вовсе не совпадает с Большим Откровением!

Кармадон тут же замолчал, и теперь он, как раньше Данилов, огляделся по сторонам, нет ли кого.

— И забыл я подробности Большого Откровения, — добавил Кармадон уже не столь решительно, как бы даже смирно.

Но очень скоро он опять стал нервен и громок.

— Я устал от знаний, но ничего не могу с собой поделать. Я жаден по-прежнему. Даже если я перейду в увечные воины и буду разводить мандрагору, то и тогда, наверное, я не успокоюсь. Вот и сейчас я попал в цивилизацию элементарной частицы — по вашим, земным понятиям элементарной — и там кручусь, как заведенный. Я должен вернуться в асы со спецзаданием. И кривое лицо мне без нужды! Но мне следует доказать, что я все тот же. Что я тверже прежнего и злее прежнего. Однако попробуй смути цивилизацию этой мелкоты! Поверни ее ход! Да они, эти невидимые вам крошки, тоньше и педантичнее многих существ, с которыми мне приходилось связываться. Надо понять их суть и все их оттенки. А они ни на кого не похожие. И стало быть, опять входит в меня знание, знание, знание! И порой такое знание, от какого дрожь во внутренностях! Я отравляюсь знанием и слабею! Ничто не слишком! Куда там!.. И очень может быть, что я опозорюсь в микрокосмосе и не вернусь в асы. Я и теперь опозорен: ты существуешь и не смят мною, а у меня кривая рожа!

Он опять уронил голову на руку и затих.

Секундами раньше Данилов вспомнил о Большом Синем Быке, вспомнил о том, как он, Данилов, просовывал кость в трещину в хрустальном своде и как почесывал ею животному спину, он хотел было узнать, ради чего Кармадон собирался побыть на Земле синим быком, но спросить об этом теперь не решился.

Кармадон почувствовал его мысли, голову поднял.

— Да! Да! Я хотел там влезть в шкуру самого Синего Быка, ощутить себя супердемоном, чтобы знать, как двигаться дальше, но что из этого вышло! — Он замолчал, потом заговорил уже о другом. — Каждая стихия — первооснова для чего-то другого, с ней связанного, но иного, непохожего, — сказал Кармадон. — Земля, в смысле почва, — для деревьев и растений, вода — для минералов и камней, эфир — для ветров, снега, дождей. Одно преобразуется в другое. И я — стихия. Но для чего первооснова я?

Слова Кармадон произносил Данилову знакомые. Похоже, Данилов когда-то читал их в лицейских научных пособиях. Наверно, тогда. Они казались ему наивными и от его интересов далекими. Но Кармадон имел свои взгляды на мир, и что же было относиться к ним с пренебрежением?

— Для чего первооснова я? — говорил Кармадон. — Выходит, что и я должен рано или поздно преобразоваться в нечто. Но во что?

— Почему вдруг преобразоваться? Это вовсе не обязательно…

— А-а-а! Что ты знаешь! — сказал Кармадон. — И потом, у тебя — свой случай. У меня — свой. Я чувствую, что когда-нибудь преобразуюсь. Но во что? Неужели моя буйная стихия станет чистым бессилием? Или вишневой косточкой? Или оскопленным бараном? Или винтом водяного насоса? Или оплавленным куском молибдена?

«Однако… — подумал Данилов. — Прежде он так никогда не отчаивался…»

— Это нервы, — сказал Данилов. — Житейские и случайные неприятности, отсюда и нервы.

— Какие у нас нервы, ты что? — поморщился Кармадон. — Это у вас, на Земле, нервы… Или вот… Порой какой-нибудь цивилизации из-за нетерпения или еще по иной причине устроишь такую встряску, что ужас, с потопами и извержениями, с моровыми поветриями, со взрывами губительных веществ, с кровью, с сожжением столиц, с ненавистью братьев друг к другу, со страданием мысли, но оставишь жизнь — и потом все, не сразу, постепенно, но обязательно расцветает мощно и пышно, как злак на перегное… Будто бы я дал толчок развитию, какое хотел замедлить… Так нужны ли эти встряски? И кому? Мне? Им? Сейчас — встряска, огонь и кровь, а потом противные нам плоды, противное нам развитие, цветы и краски, музыка…