Полубрат - Кристенсен Ларс Соби

Фильм называется «Вечный сон». Он взрослый, нас пускают. Показ ещё не начинается. Мы сидим в четырнадцатом ряду кинотеатра «Розенборг», места 18, 19 и 20, Вивиан в середине. Когда начинают убирать свет и я осторожно кладу руку ей на плечо, то утыкаюсь в руку Педера, поскольку и он предпринял тот же манёвр — положил руку Вивиан на плечо. Она откидывается назад, нам на руки, и так мы сидим. Водолазка кусает шею, но почесаться я не решаюсь. Зал заполнен наполовину, все старше нас. Мужчина в чёрном пиджаке и чёрных очках встаёт перед экраном и говорит, что фильм, который нам предстоит увидеть, это не просто классика, он, чёрт побери, потянет больше, чем полное собрание Ибсена вместе со всей его пылью, а кто не поймёт, кто убийца, с того осенью возьмут членский взнос в двойном размере. Добро пожаловать в кромешный мрак! Зал хмыкает. И мы тоже, раз так положено. Мы хмыкаем громче всех. — Круто, — шепчет Педер. — Круто, — поддакиваю я. На нас озираются и шикают. Мы сползаем в креслах и остальные сто десять минут не произносим ни звука.

Сколько раз я потом пересматривал «Вечный сон», не знаю, не поддаётся подсчётам, но этот раз был первый, а что может сравниться с первым разом? Ничто. Всё остальное лишь повторы, вариации, плагиат. Всё, что потом, уже продолжение. Тень. А первый раз — это подлинность. Первый раз настоящий по-настоящему. Тебя исподволь затягивает прямо внутрь, вдруг оказывается, что это фрагмент твоей жизни, ты кладёшь палец на это мгновение и чувствуешь, как время бьётся, и одновременно понимаешь, что оно утекает, пульсирующее мгновение растекается в зыбком фарватере биения. Но этого ещё не случилось, это чуть позже, а первое, что мы видим: сигареты ложатся в пепельницу и на фоне пепельницы с двумя окурками белым по серому почти экрану слова: Хэмфри Богарт и Лорен Бэколл. Потом возникает имя на двери, Стернвуд, и палец, толстый довольно, заскорузлый палец Богарта, который давит на звонок. Дверь открывает в меру чопорный слуга, Богарта впускают, слуга идёт доложить господину генералу, что пришёл Марлоу, и тут появляется дама в короткой белой юбке, видимо, ей в любую секунду грозит партия в теннис, и сперва я принимаю её за Лорен Бэколл, но нет, это Кармен Стернвуд, её младшая сестра, в исполнении Марты Викерс, и она произносит фразу, которую я не могу забыть: обращаясь к Богарту, и без того чувствующему себя не в своей тарелке здесь, в церемонном холоде богатства, она ощупывает взглядом этого странного субъекта и говорит: — You’re not very tall, are you? — А Богарт комкает губы, как тонкую бумагу, и отвечает: — I try to be. — Это фильм для взрослых. Я слышу, что в зале смеются, точнее, хмыкают, смеяться здесь не принято, только хмыкать да подергивать вверх-вниз плечами. Так, оказывается, смеются на показах чёрно-белых фильмов для взрослых. А дама в белой юбке внезапно кидается Богарту в объятия, и я думаю, без всякого перехода, потому что мысли одолевают меня со всех сторон, что так именно выглядела Шоколадная Девочка, та, из цирка Мундуса, о которой рассказывал отец, но возвращается слуга, и Богарт галантно отцепляет от себя даму, а в следующий момент мы видим его в теплице с господином генералом, прикованным к инвалидной коляске. How do you like your brandy, sir? — спрашивает генерал. — In a glass, — отвечает Богарт. Плечи зрителей трясутся сильнее, хмыканье аукается громче, и Богарт получает своё задание, его рубашка липнет к телу, и я выпадаю из сюжета, я перестаю понимать, но это не играет роли, я всё равно ощущаю холод распаренной теплицы, Богарт покрывается испариной, прямо ледяной, хоть в виски её добавляй, а я пытаюсь определить рост Богарта, он действительно не великан, Марта Викерс верно подметила, но он наверняка кажется и ещё ниже оттого, что поддёрнул так высоко брюки, чуть не до подмышек. Додумать эту мысль я не успеваю, потому что по дороге от генерала слуга заводит Богарта в какую-то комнату, видно, спальню, поскольку здесь стоит кровать, двуспальная кровать под балдахином, а у окна — стол, полный бутылок, и какая-то женщина наливает доверху стакан, а потом оборачивается к Богарту. Это Лорен Бэколл. Мы видим её впервые. Педер проводит пальцем по моей руке. Я поворачиваюсь к Вивиан. Она не шевелится. Кажется, будто она медленно втягивает в себя воздух, вдыхает происходящее. Лорен Бэколл не сводит с Богарта глаз, она вся горит, горит чёрно-белым пламенем, ноздри раздуваются, она как зверь, как львица, а потом она начинает смеяться своим фирменным бэколловским смехом и говорит с издёвкой: — You ‘re a mess, aren’t you? — А Богарт отвечает — I’m not very tall either. Next time I’ll come on stilts. — Нет, всё же невозможно описать то, как это было в первый раз, потому что ты делаешь это постфактум, в другое время, в другом свете. Видимо, воспоминания — как марки, они не соответствуют первоначальной стоимости, а медленно, но верно растут в цене в твоей личной коллекции, которую ты страхуешь дороже, чем своих детей. Ты не можешь держать в собрании всё, всю жизнь, ты должен выбирать, что-то приходится выкидывать, что-то отдавать на обмен. Как знать: вдруг эта сцена, как мы сидим в кинотеатре «Розенборг», ряд четырнадцать, места 18, 19 и 20, в сером свете с экрана и ни черта не понимаем, одновременно включённые в действие и отрезанные от него, всего лишь визуальный ряд, который я теперь озвучиваю по-новому, накладываю поверх изначального мой нынешний голос, который обращается вспять, сквозь прожитые годы и воспоминания, с тем чтобы подогнать сцену под моё повествование? Это не исключено. Но одно по крайней мере точно было на самом деле. Я видел это своими глазами. Слышал собственными ушами. И не забыл. Когда я в следующий раз обернулся к Вивиан, она плакала.

Потом мы выходим на прожаренные улицы, здесь папы моют машины, а мамы стоят у окон, облокотясь о подоконники, и смеются над чем-то, наверно, над их важничающими тщеславными мужьями, которые любуются своими отражениями в сияющих капотах и колпаках. Это похоже на неурочную общегородскую переменку, мир снова заиграл красками. Карапузы с заклеенными пластырем коленками цепляются за слишком большие рули и по маминому свистку поворачивают и едут в другую сторону. Мы не здесь. Всё это проходит мимо нас. — Неслабое кино, — говорит Педер. — Неслабое, неслабое, бляха-муха, — откликаюсь я. — Да уж, бляха-муха, совсем неслабое, — поддакивает Педер. Вивиан молчит, она задумчива, тиха, идёт бочком как-то. Мы с Педером провожаем её домой. Она и там ничего не говорит, исчезает в ближнем к церкви подъезде, но я вроде бы замечаю шевеление занавесок на третьем этаже, тень, задёргивающую их поплотнее. Мы ещё стоим внизу, ждём. Гаснет свет. И всё. Потом мы бредём к Гимлевейен, какая-то женщина громко смеётся в ресторане отеля «Нурюм», из комнаты доносится чужеземная музыка и исчезает в темноте, медленно сгущающейся за нами. — Вивиан плакала, — тихо говорю я. Педер кивает — Слышал. Плакала. — Какое-то время мы идём молча. Во мне проклёвывается беспокойство. — Чего она плакала? — спрашиваю я. Педер пожимает плечами: — Наверно, фильм показался ей грустным. — Может быть. Тебе тоже? — Я ни фига не понял, — отвечает мне Педер. — А ты? — Мы стоим перед домом Педера. Я пожимаю плечами. — Лорен Бэколл была чертовски хороша, — шепчет он. — Да уж. Ты видел эти ноздри? Бляха-муха! — Педер смотрит на меня и смеётся: — Так ты тоже ни фига не понял! Ты даже не понял, как её звали в фильме! — Мы оба хохочем. Потом замолкаем. — А как? — спрашиваю я. — Вивиан её звали, — отвечает Педер.

Домой этим волшебным вечером я лечу со всех ног, повторяя про себя чарующие имена и боясь, что меня подкараулят и поколотят. На бегу я вспоминаю фразу, которую любил повторять отец: что важно не то, что ты видишь, а то, что ты думаешь, что ты видишь. Что, например, отец думал, что видит, когда строго ему в лоб со свистом летел диск, который провожал глазами Фред, неподвижно стоя в кругу? Что было важнее в тот момент, то, что он видел, или то, что он думал, что видит? Мама уже спит. Болетты нет. Фред лежит в кровати. В утренней позе. Я подсаживаюсь к нему. — Кое-кто хочет с тобой поговорить, — говорю я. Фред сдвигает с подушки синее опухшее лицо. — Кто? — шепчет он. — Двое. Они поджидали меня у школы. — Фред молчит. Потом с трудом спрашивает: — Как они выглядели? — Как близнецы, — отвечаю я. Фред смеётся и тут же хватается за рот. Сквозь пальцы сочится кровь. Вдруг он вцепляется мне в плечо. — Они тебя не били? — Меня до спазма в горле трогает его тревога, что Фред, разделанный под котлету, беспокоится обо мне. Не в силах говорить, я мотаю головой, Фред снимает руку с моего плеча. — Барнум, что они сказали? — Спросили, жив ли ты, — говорю я. Фред снова смеётся, зажимает рот, у него слёзы на глазах — Так и спросили? — шепчет он. — Да. — А ты что ответил? — Что ты жив. Они хотят, чтоб ты пришёл в Стенспарк. В десять вечера. — Несколько секунд Фред не подаёт признаков жизни. Хоть бы уснул, думаю я. — Сейчас сколько? — спрашивает он вместо того. — Полдесятого. Ты не пойдёшь ведь, да? — С дороги, Барнум.