Рекламщик в ссылке для нечисти - Полина Бронзова

вдаль, туда, где под холмом темнела нора.

Василий решил, что разговор окончен, попрощался и пошёл обратно. На всякий случай спиной вперёд, потому что кто их знает, этих девушек, которые бродят в полях. Кузнецу он сказал, что пришлёт кого-то выдернуть сорняки, и тот тоже застыл, глядя вдаль.

— Прямо, блин, стойкий оловянный солдатик, — пробормотал Василий, взял короб с товарами и поволок домой.

Дома он выбрал ножницы, попробовал пальцем остроту и взялся подравнивать бороду над отражением в ведре. Просто хотел узнать качество товара, но быстро пожалел. Борода не то чтобы сильно отросла, и в воде было плохо видно, что резать. Василий только понял, что ножницы острые, а ещё — что лучше не выходить из дома в ближайшие дни, пока плешь не зарастёт.

Тут кто-то сам к нему пришёл и постучал.

— Блин, — сказал Василий. — То есть, входите, открыто.

Оказалось, зачем-то принесло Тихомира. Был он мрачен, вздыхал, и, усевшись на лавку, уставился в пол. Говорить не спешил.

— Зря я на тебя кричал, — сказал он наконец. — Мог бы я по-людски, чем подсобить, чему научить, а я так-то… Останешься, а?

И поднял виноватые глаза.

— Я уж тебе помогу, чем могу. Вот чего скажу: порою мы выбор неверный делаем, любимых теряем, а после и жизнь не мила. Хоть что в этой жизни будет, а всё не так, всё тошно. Верно ты, Вася, мне обсказал, всё я не так делаю. И себе жизнь загубил, и Марьяше гублю… Ты оставайся.

Василий и не знал, что ему ответить.

— Марьяшка у озера, — сказал Тихомир. — Ну, ступай, помиритесь, а? Плачет она кажную ночь, а днём молчит, ни слова, я уж и вынести-то это не могу… А кто те бороду так обкорнал-то? Дай поправлю.

Он взялся за ножницы, щёлкнул пару раз, сказал, что Василий теперь справный жених, опять посмотрел этим собачьим взглядом, ещё раз повторил, что дочь его у озера, и ушёл.

Василий почесал в затылке, не зная, что делать.

Тут вошёл Завид, рассмотрел товар, обрадовался. Сказал, хороша работа. Потом развернулся к Василию, уставился на его бороду и аж согнулся от смеха.

— Что, блин? — спросил Василий, прикрыв лицо ладонью.

— Ох, горемычный, кто ж над тобой насмеялся-то так? Дай поправлю.

Василий вздохнул и нехотя отвёл руку. Он сидел с недовольным видом, пока Завид трудился.

— Всё, — сказал тот, откладывая ножницы. — Ну, прямо жених.

— Отлично, — мрачно произнёс Василий. — Я пошёл, у меня дела.

Но далеко уйти он не успел, в дверях столкнулся с Умилой.

— Ох, кто ж это с тобою сотворил? — ахнула она, глядя на его бороду.

Василий просто молча взял со стола ножницы и подал ей.

Когда Умила, придирчиво его осмотрев, одобрила свою работу, Василий провёл по щекам — осталась разве что лёгкая щетина, — поблагодарил и вышел.

Шёл он, понятное дело, к озеру, а пока шёл, в душе росло недовольство. Василию казалось, он понял причину: ему не давали решать самому. С самого начала не давали. Не успел он понять, что чувствует, как Марьяша заговорила о женитьбе. Тихомир погнал его, а теперь убеждает остаться.

А Василий хотел сам принимать решения. Особенно такие решения.

Там, где берег круто обрывался в глубину, сидела Марьяша, опустив ноги в воду. Он подошёл, снял кроссовки и сел рядом (и тут же пожалел, вода была ледяной).

Он нашёл её руку не глядя, крепко сжал, а потом сказал:

— Я всё-таки должен вернуться домой. Если не вернусь, это будет мучить меня до конца жизни, понимаешь? Я же пропал, никому ничего не сказал… Что они подумают? Будут меня искать и никогда не узнают правды. Я не смогу тут жить и радоваться.

— Я понимаю, — прошептала Марьяша.

Они сидели, глядя в воду и держась за руки, и молчали.

— А я в твоих краях жить не сумею? — с надеждой спросила она потом. — Я выучусь…

Он покачал головой.

— Тебе там плохо будет. Там шумно, грязно, люди живут в тесноте. Ни озёр, ни полей. Всё совсем по-другому, вообще всё. Да и Ярогнева сказала, нельзя тебе туда.

Она примолкла, кажется, и не дышала. Осмелившись на неё посмотреть, Василий заметил, что Марьяша тихо плачет. У него и у самого на глазах проступили слёзы.

Потом она отняла руку, поднялась и ушла, босая. А он всё сидел.

Из глубины всплыла Снежана, лёжа на спине с закрытыми глазами. Новое белое платье колыхалось в воде. Её будто течением принесло ближе, она раскрыла глаза, вскинула руку из воды, коснулась щеки Василия.

— Ведь плохо тебе, — сказала. — Что ж не останешься, глупый? А то иди ко мне, я утешу. На дне озёрном сердце уж не болит.

— Спасибо за предложение, — сказал Василий. — Откажусь.

А после поднялся и тоже ушёл.

Глава 25. Василий решает действовать честно

Дни шли, и с каждым днём Перловка менялась на глазах.

Поросли жёлтой лапчаткой, папоротником и ромашками озёрные берега. В укромных уголках, под арками из лоз, появились лавки — садись да любуйся, как серебрится рыбьей чешуёй вода, как замирают стрекозы на тонких стеблях камыша. Слушай, как гудят хлопотливые пчёлы и как лозники верещат, спускаясь к воде за белой кувшинкой, за одолень-травой. Смотри, посмеиваясь, как они тянутся, обвивая хвостами гибкий ивняк, и боязливо косятся на волну.

Изогнулся лёгкий мост, соткался из деревянного кружева, и не поверишь, что вырублен топором. С двух сторон таблички, где вырезан перечёркнутый Хохлик: он несколько раз застревал головой в перилах, верещал, и его устали спасать. Впрочем, и таблички не помогали до одного случая.

Появилась корчма, и конюшня рядом с ней, и сараи. Рыли погреб. В корчме пока работали Добряк с женой, им помогала дочь. Белый козёл бродил по двору, ища, что бы сжевать, и не гнушался ни стружкой, ни цветами, ни забытым на скамье полотенцем, которое Умила вышивала и отвлеклась. И когда Хохлик в очередной раз сунул глупую голову в перила, именно козёл заметил его первым, подошёл, цокая копытцами по доскам, а потом стянул и съел его новенькие порты.

Хохлик верещал так, что слышно было и по ту сторону холма. Когда подоспел народ, он охрип от воплей, а козёл уже жевал его хвост. Умила утешала как могла, обещала сшить новые порты, но Хохлик долго злился. В конце концов он украл у Деяна почти готовую табличку, укоротил ножку, нацарапал пучеглазого козла, как умел, и вкопал рядом с мостом. И в перилах больше не застревал ни разу.

Слухи о кладовике,