Меншиков - Александр Соколов

Перед отходом ко сну царица вставала, окидывала помутившимися глазами погруженную в сумрак горницу, брала за руку сына и, шатаясь от внезапной слабости, следовала в сопровождении шамкающей, вздыхающей свиты в молельню. Там останавливалась перед иконой нерукотворного Спаса, припадала к подручнику,[39] и Алешенька слышал все те же тихие, глухие рыдания.

Стены молельни при мерцании свеч переливали миллионами звездочек, тихо искрился жемчуг и блестело золото, яркими огненными пятнами сверкали камни, обрамляющие суровые лики владык и владычиц, сочными бликами сияли эмали.

Стоя на коленях, Алешенька подолгу глядел на иконы, рассматривал «строгановское письмо»: среди золотых морей вставали розовые города, на густо-лиловом, словно шелковом, небе плыли кудрявые серебряные облака, меж острых синих гор паслись стада диких ланей, на вечереющем сквозящем небосклоне белели паруса дальних кораблей, угодники божий в хитро тканных парчовых ризах тихо молились среди цветущих долин.

«Так бы жить хорошо, маменька говорила… Да… батюшка не велит… Басурманин он… Отшатился… С немкой живет… „Ох, отольются волку овечьи слезки! — сказал как-то дядя Абрам.[40] — По-одожди! — грозил он пальцем кому-то. — Вот Алешенька подрастет!..“ Маменька на него замахала руками: „Кш-ш, кш-ш!“ — как на кочета, а он пуще того: „Сын еретический! Исчадие антихриста!“ — кричал бешеным шепотом. Все про батюшку. Зло шипел, наклонясь к лицу матушки: „Изводит Лопухиных!.. Изводит, ирод!“»

Насилу она его уняла… А все из-за немцев! Не снюхался бы батюшка с ними — порчи бы не было. И жили бы они, матушка говорит, как должно: в тихости, покое, согласии.

Перед сном купали Алешеньку. Как его окачивали, поливали, тетки тараторили, как сороки: «С гуся-гоголя вода, а с тебя худоба», «Вода б книзу, а сам бы ты кверху», «Вороне б тонеть, а тебе бы толстеть»… Сколько теток, столько и приговорочек, каждая что-нибудь да прибавит. А матушка сидит — руки сложены на животе — верховодит:

— Еще, еще!.. Меж лопаточек, меж лопаточек!.. Плечики, плечики!..

До восьми лет так вот тетки да бабки Алешеньку мыли, а в постельке сказки да притчи рассказывали.

— …и будет день в половине дня, и будет пир во полупире, — шамкала у него над ухом матушкина няня, бабушка Пелагея, — как возговорит царевич-сын тем своим дорогим сотрапезникам: «Ох, вы гой есте витязи именитые, да идите-ко вы к моему батюшке, да изговорите ему слово грозное, что за матушку, за родимую, буду я его, злого аспида, во пилы пилить, в топоры рубить, на воде топить, во смоле варить…»

В тот день, когда матушку в монастырь увозили, помнит Алешенька, с утра она жаловалась:

— Что-то сердушко ноет! Локоть чешется!

— На новом месте спать, государыня! — одна тетка сказала.

Так и вышло по ней: к вечеру матушку и увезли. И взяла его тогда из кремлевских чертогов к себе в Преображенское сестра батюшки, тетка Наталья. Воспитателем-дядькой приставили к нему князя Никифора Вяземского.

Каждый день, до обеда, дядя Никифор вел с ним поучительные беседы.

— Семья нераздельна, — говорил он, поминутно зевая, заводя глаза от дремоты, — как ветви одного дерева, как лепестки одного цветка. Ноне, с легкой руки государя, считают, что сын может не жить в доме родного отца, только… это не по нашим обычаям, — гнул свою линию Вяземский. — У нас, у православных, сыновья, холосты ли, женаты, должны жить на отцовском дворе. Отец сохраняет над ними, и над женами их, и над всеми детьми полную власть и господство.

Слабоват был на язык дядя Никифор, особенно если с утра перепустит лишнюю чарочку.

— У немцев — там да-а… Там это в законе. — Тянул, смаковал, делая нарочито усталое лицо, но живо поблескивая из-под нависших бровей линюче-серыми глазками. — Что-то я хотел у тебя спросить. Алешенька?.. Дай бог память!.. Да!.. Во время последнего бунта стрельцы с похвалой говорили, что ты немцев не любишь. Так ли сие? — и на лице его с сизым носом, багровыми пятнами на щеках, серо-лиловыми мешками под глазами отражалось живейшее любопытство.

Царевич, потупив глаза, отвечал:

— А за что их, дядя Ннкифор, любить?.. Они же у меня матушку отняли…

Занимался Алексей и черчением и математикой, но «через силу»; много читал, но больше книги духовного, богословного содержания. Беседы с духовными лицами доставляли ему истинное удовольствие. Нравились ему тонкости богословских диспутов, любил он разбираться и в подробностях церковной истории, прилежно изучал риторику.

Позднее начали наведываться к нему Голицыны, Долгорукие, частенько заходил князь Куракин, завертывал на огонек и сам фельдмаршал граф Борис Петрович Шереметев.

Василий Владимирович Долгорукий хвалил Алексея.

— Ты умнее отца, — говорил. — Хотя твой отец тоже умен, надо дело говорить, но людей он не знает. А ты людей знаешь, этого от тебя не отнять.

Дмитрий Алексеевич Голицын доставал для Алексея из Киевской лавры «полезные» книги, говорил ему о монахах:

— Они к тебе очень ласковы, любят тебя.

Борис Петрович Шереметев советовал Алексею держать при дворе отца своего человека, который бы все доносил, что там говорят о наследнике. «Это знать тебе надобно!» — наставлял.

— Добра к тебе мачеха? — спросил как-то Алексея Куракин.

— Добра, — ответил он.

— Пока у нее сына нет, так добра, — заметил Куракин, — а как свой сын родится, то посмотришь — не такова будет. Съест!..

Семен Нарышкин жаловался Алексею:

— Твой отец говорит: «Что вы дома делаете днями-деньскими? Не знаю, как это без дела дома сидеть!» Бездомный он сам, потому и не знает наших нуждишек!

Алексей слушал такие речи, молчал. Но собеседники его знали, что он сочувствует им, — его духовник не раз говорил: «Царевич не таков, чтобы ему живому голову отъели, а „отцовы порядки, говорит, ножом по сердцу. Дай срок, говорит, и мы им всем не пирогами отложим“. А он ведь упрям, скажет — словно гвоздь заколотит…»

— Дай бог! — шумно вздыхали «столпы древлего благочестия». — А то хоть святых вон неси!.. Таких бед его родитель настряпал, таких чудес натворил!..

Для Меншикова вопрос о направлении деятельности будущего государя был вопросом жизни или смерти, потому что тяжелее всего для старозаветных людей, теперь вот окружающих Алексея, было выдвижение Петром таких выходцев из низов, как Данилыч, Ягужинский, Шафиров…

В таких «худородных», полагали они, главное зло царствования Петра, зло, от которого Алексей прежде всего должен освободить государство. «Худородные люди чужие… Взять Меншикова, не по мере своей занявшего первенствующее положение, — он же обманывает государя на каждом шагу! — внушали они Алексею. — Кто должен быть ближе к царю, как не его родной сын и наследник? А выходит, что ближе его — любимец Данилыч!»

Тут уж дело прямо касалось царевича — пахло соперничеством.

«Лучше будь чужой добрый, чем свой непотребный», — писал Петр Алексею. И царевичу разъясняли, что «чужой добрый» — это и есть для государя все тот же Данилыч.

«Ты должен убедиться, что мало радости получишь, если не будешь следовать моему примеру, — предупреждал Петр сына и прибавлял: — Если же мои советы разнесет ветер и ты не захочешь делать того, чего я желаю, я не признаю тебя своим сыном».

— Кого же он прочит наследником? Меншикова? — гадали люди, окружающие Алексея. — Не приведи господь бог!..

И вот Вяземский отстранен от воспитания Алексея; наставником его назначен барон Гюйсен, получивший образование в лучших европейских университетах, а общий надзор за ходом образования и воспитания Алексея возложен Петром на… Александра Даниловича Меншикова.

— Дождались! — в отчаянии заметались поддужные Алексея. — Теперь кончено! Все пропало!.. Хоть завязывай глаза и беги, куда хочешь!..

Вскоре, однако, выяснилось, что со сменой воспитателей Алексея почти ничего не изменилось, грозу пронесло: Гюйсен, по желанию Петра, в непродолжительном времени отправился в Вену в качестве дипломата, Меншиков, как обычно, был по горло занят военными и другими делами, и Алексей продолжал по-прежнему оставаться в кругу своих верных друзей — Вяземского, Нарышкина, Кикина, Абрама Лопухина…

«К отцу непослушание мое и что не хотел того делать, что ему угодно, — причина та, — объяснял позднее сам Алексей, — что с младенчества моего несколько жил с матушкою и с девками, где ничему не обучился, кроме избяных забав, а больше научился ханжить, к чему я отроду склонен… а потом Вяземский и Нарышкин, видя мою склонность ни к чему иному, только чтоб ханжить и конверсацию иметь с попами и чернецами и к ним часто ездить и подливать, в том мне не только не претили, но и сами тож охотно делали… а когда уже было мне приказано в Москве государственное правление в отсутствие отца моего, тогда я, получа свою волю, и в большие забавы с попами и чернецами и с другими людьми впал».