До первого снега - Алиса Гордеева

до крайности.

— Этот автомобиль — ваш ровесник? — мой нос опять невольно морщится, а ладони с силой зажимают уши.

Анхель недовольно цокает языком и оставляет мой вопрос без ответа.

Неспешно автомобиль покидает территорию аэропорта и выезжает на трассу. Но как только ему удаётся немного набрать скорость, со всех щелей начинает нестерпимо дуть. И без того продрогшая, кутаюсь в толстовку и, отвернувшись к окну, даю волю слезам. Не о такой жизни я всегда мечтала. Не о такой.

— Ты упрямая, как твой отец! — вдруг нарушает относительную тишину Анхель. — Сказал же, плед возьми!

Мотаю головой, не поворачиваясь к старику. Отчего-то становится стыдно от мысли, что он может заметить мои слёзы и счесть слабой. Хотя я такая и есть!

— Ведёшь себя глупо! До дома почти сутки пути и, поверь, с каждым часом будет только холоднее, — бурчит старик и, не отвлекаясь от дороги, начинает переключать радиостанции, добавляя к бесконечному скрежету подвески и рёву мотора свистящие переливы и дребезжание поиска сигнала.

— Сутки? — вскрикиваю от ужаса, понимая, что не выдержу в этом продуваемом насквозь пикапе двадцать четыре часа.

— Ну, чуть меньше, может, — почесав затылок, вполне серьёзно отвечает Анхель и вновь принимается вылавливать нужную радиостанцию.

Безудержно хлюпаю носом и клацаю от холода зубами, но брать чужой, непонятно где валявшийся до этого плед, не хочу. Может, я и потеряла дом, друзей, отца, но чувство собственного достоинства всё ещё при мне.

Спустя несколько минут шумовой пытки салон наполняется громкими унылыми звуками ретрокомпозиции: под стоны гитары томный женский голос страдальчески поёт о неразделенной любви.

— Вы серьёзно? — наплевав на зарёванное лицо, поворачиваюсь к деду. — Мы будем слушать ЭТО?

— Как по мне, долгая дорога в компании очаровательной Джильды гораздо привлекательнее твоих сопливых всхлипов, — не лезет в карман за очередным оскорблением старик.

Фыркаю и с надменно поднятым носом отворачиваюсь к окну, пытаясь сосредоточиться на ночных видах окрестностей Буэнос-Айреса. Но с каждой минутой огней за окном становится всё меньше, а гнетущей темноты и заунывного бренчания всё больше. Зябкая дрожь дерёт до костей. Слёзы в какой-то момент просто устают течь, а может, наконец кончаются. Дикая усталость вкупе с немыслимыми потрясениями берёт верх над показной гордостью и врождённой брезгливостью, и вот уже несмелыми руками нащупываю на заднем сидении огромный вязаный плед. Под одобрительный кивок старика закутываюсь в него с ногами, ощущая, как уютное тепло медленно начинает растекаться по телу, унося с собой страхи и тревоги минувшего дня.

— Поспи, — убавив громкость радиоприёмника, бубнит Анхель. — С рассветом остановимся на заправке перекусить. Я разбужу.

Киваю и проваливаюсь в сон.

Анхель не обманул, совершенно бесцеремонно разбудив меня с первыми лучами солнца. Щурюсь от яркого света, нещадно бьющего прямо в глаза, и сильнее укутываюсь в плед в яром нежелании возвращаться в реальность.

Всё та же старая тачка: увы, при свете дня она кажется ещё более древней и убогой. Всё тот же презрительный взгляд деда, хотя… Нет, сейчас в глазах старика читается непередаваемая усталость: это я спала всю ночь — он безотрывно следил за дорогой. А потом мозг взрывается от ещё более внезапной догадки.

— Анхель, а когда отец сообщил, что я прилечу?

— Вчера на рассвете, — потягивается тот.

— Получается, вы вторые сутки за рулём? — мысленно прикидываю, сколько времени ушло у старика на дорогу и поражаюсь его стойкости

— Получается, — сухо бросает тот и выходит. — Рита, давай, живее!

Скидываю с себя плед и вылезаю следом, моментально съёживаясь от ледяного ветра, безжалостно бьющего по голой коже.

— Почему так холодно? — кричу в спину старику, планомерно удаляющемуся в сторону небольшой закусочной на территории заправки. Я же смотрела прогноз погоды! Правда, только в Буэнос-Айресе.

Ответ прилетает живо и с прежней долей иронии:

— Потому что зима, Рита!

Ускоряюсь, чтобы быстрее попасть в тёплое помещение, и даже толком не осматриваюсь. Так, подмечаю, что в явном упадке в этой стране всё вокруг.

— Рита! — Анхель занимает свободный столик в глубине зала и наконец обращает на меня внимание. — Бараньи твои мозги! Ты почему плед оставила в машине?

— Мне что, укутавшись в старое тряпьё, нужно было на люди выйти? Вы в своём уме? — едва попадая зубом на зуб, возмущаюсь, растирая обледенелые коленки.

— То есть заявиться на люди в шортах посреди зимы лучше? — откровенно ржёт надо мной Анхель, а затем снимает белёсую куртку и протягивает мне. — На, глупая, накинь! Сейчас поедим и ревизию твоим вещам устроим! Надеюсь, ума хватило взять с собой что-то более похожее на одежду!

Сжимаю губы в тонкую линию и, отвернувшись от деда, сажусь за стол:

— Не надо мне вашу куртку! — сквозь подбирающиеся к горлу слёзы брезгливо бормочу в ответ, но потом всё же добавляю: — Спасибо!

Неужели старик не понимает насколько его одежда заношенная и несвежая, пропахшая машинным маслом и дымом? Неужели он думает, что я настолько потеряла себя, чтобы надеть подобное, пусть даже на время.

— Знаешь, Рита, — Анхель бросает отвергнутую куртку на стул, а сам с укором смотрит на меня. — Если ты не изменишь своё отношение к жизни, Тревелин сломает тебя.

— Тревелин, Тревелин! Я только и слышу от вас это дурацкое слово! Я уже его ненавижу! Довольны!

— Твоя ненависть — твоё право! — пожимает плечами старик и уходит делать заказ.

Склизкий омлет, пересушенные гренки и горячий американо без сахара — это всё, что полагается мне на завтрак. Ощущение, что Анхель просто издевается надо мной. Ковыряюсь вилкой в тарелке, пока тот деловито засовывает это подобие еды себе в рот.

— Так! — обтирая руки о штанины, заключает он. — Времени уговаривать омлет превратиться в фуа-гра у нас нет! Не хочешь есть — не надо!

Не дожидаясь ответа, Анхель встаёт и бодро возвращается к пикапу, бросив на ходу:

— Выезжаем через десять минут!

Хочется взбунтоваться! Топнуть ногой! Устроить истерику! Чтобы дед понял, что со мной так нельзя! Вот только чувствую, что с ним этот номер не пройдёт.

Делаю большой глоток американо и, сморщившись от его сковывающей весь рот горечи,