Голова самца богомола - Лия Киргетова

В синем или голой.

Думаю, я не очень её понимал. Было ясно, что она многое пережила, может быть и страшное что-то, но ничего в ней не было от оханий и притянутых за уши страданий.

Излишней значимости, которую так часто девушки придают вполне обычным вещам. Но позже мне стало именно этой значимости и недоставать. Обесценивая свои чувства, она обесценивала и всё окружающее, теряя многое от этого, наверное. Ценность как вкус. Как насыщенность.

Мне кажется, ей никогда не было вкусно жить, даже в детстве.

После ужина мы пошли к ней, пешком несколько минут, недалеко оказалось. Вокруг тихо трещали почки деревьев, ветер тёплый, апрельский. Мартовские коты орали, перепутав месяцы.

Я волновался, уж слишком она была неручной что ли, не льнущей, отстранённой, ироничной, не очень было понятно, топая к ней в гости, как я её такую буду трахать. С другими было проще в сто раз: ведёшь в постель, везёшь в постель, застряв в пробке, а она уже и смотрит – так , и разговаривает – так . Касается, улыбается, мигает зелёным. А эта – нет.

Не очень я хотел её в первый раз. Не очень уверенно, точнее. Но всё получилось легко. Налила мне виски на два пальца, ушла в душ.

Пока шумела вода, пил с закрытыми глазами, запах её квартиры мне нравился. Чтобы расслабиться, выпил залпом и плеснул ещё. Стало тепло и весело.

Она вошла в комнату с презервативами в руке и в чёрной футболке длинной, цапнула короткий стаканчик, налила себе, хотя я, конечно, дёрнулся её обслужить, махнула рукой, – сиди, мол.

Сама уселась со стаканом в руке на пол, напротив меня, и стала курить, а пепельницу поставила между ног. Как-то так хитро села. Ничего не видно, но при этом никуда больше невозможно смотреть, кроме как в это её пространство, недалеко от пепельницы. В тень между ног, не выдающую, есть на ней бельё нижнее, или нет. Разговор сразу сдулся.

Я сходил вымыл руки, прополоскал рот какой-то вонючей жидкостью с рисунком иссиня-белой челюсти на бутылёчке. Жёлтые полотенца махровые в ванной висели, ни у кого не встречал раньше – жёлтых.

Вернулся в комнату, набрав дыхания для нырка, сел за её спиной на невысокую тахту, ей пришлось обернуться, и теперь она оказалась внизу, и всё стало проще. Потянулась ко мне первой, и мы целовались, смеялись, снова целовались, немного быстро и нервозно, я снял с неё футболку, мы вместе быстро раздели меня. Уложил и сразу вошёл в неё.

И только оказавшись в ней, остановился. Теперь было некуда торопиться.

Мне всё понравилось сразу. Смуглая кожа, нежная, запах не-чужой, тёплый, практически неощутимый. То, что закрыла глаза сразу же – понравилось, голос, да, у неё хороший голос, низкий и спокойный.

И она умеет отдаваться. Вот это меня покорило, проняло до лёгкой трясучки, которая меня настигала не раз, когда я потом думал о ней, а думал я о ней часто.

Она здорово отдалась мне. Сразу. Не сексу, не процессу, а именно мне. Направляла руками, стонами, реагируя на каждое движение, на смену ритма. Было как-то захватывающе очень. Без мыслей. Я погрузился полностью.

И мне нравилось её имя: Юлия. Юля. Отдельно от неё оно мне не нравилось никогда, а ей оно подходило, она его сделала собой, наполнила собой, и теперь Юлией звали её одну в мире.

И когда мы уже оба кончили, когда валялись на тахте в обнимку, я подумал, что мне хорошо – вот так, с ней, очень-очень хорошо мне.

Она рассматривала моё лицо. Глаза серьёзные, тихий такой взгляд, немного прищуренный, с непонятным выражением, нечитаемым. Можно сказать – никаким. Я подумал, что вот это, наверное, и значит – далеко. Или «вещь в себе».

Другие мои партнёрши смотрели после секса или с вопросом, или с нежностью, да и с ненавистью бывало. Особенно наутро, когда я заменял забытое напрочь имя «зайчиком» и «красавицей», отступая к выходу с нечаянно завоёванной и сразу же отданной обратно территории.

– Ты красивый, – мягко, ободряюще, сказала Юля. – Ты мне нравишься. Да, – подтвердила самой себе, как сверилась. – Давай встретимся ещё раз.

И на следующий день ещё я почти ничего не чувствовал. Или уже влюбился? Детское слово. Нет, наверное, ещё нет.

Позвонил после обеда, от голоса в трубке стало тепло и спокойно, объёмный голос, многоцветный, голос-волна, сразу ясно, о чём она думает, в каком настроении. Её «привет» было хорошим, принадлежащим уже, ну и я поплыл.

Приехал вечером, привёз цветы, не знал, что купить, потому взял тюльпаны с неровными краями, попугайские тюльпаны разноцветные.

Пока ехал, мне захотелось что-то сделать для неё. Банк ограбить или зарезать кого-нибудь. Спасти, чтобы погоня и перестрелка, и мчать в темноте, с визгом тормозов на поворотах, и чтобы звали меня Джо, или лучше Адам с ударением на «А», и пахло порохом в воздухе.

И быть раза в полтора мощней, я тогда худоват был и только завязал носить спортивные штаны под джинсами зимой, чтобы казаться плотней. Комплексовал слегка.

А сколько у неё было до меня? Десять? Тридцать? Сто? А вдруг я что-то делаю не так? Или нет, лучше об этом не думать. Но точно ли ей было по-настоящему кайфово? То, что она кончила – да, так не сымитировать, да и она совсем не из таких. Нет, ей было хорошо, но достаточно ли? И почему меня это должно настолько волновать? Такие мысли были. Лучшим быть хотелось, или особенным хотя бы.

Второй раз был как первый. Новый. Мы занимались сексом при свечах, она сверху, расслабленная и довольная, у неё что-то радостное случилось днём то ли на работе, то ли ещё где-то – праздничное настроение было у неё. Очень обрадовалась тюльпанам, искренне так улыбнулась, я сразу захотел чем-то её удивить, поразить по-настоящему, но никак не мог придумать – чем.

А потом она включила триллер, хороший, кстати, мы валялись, пили вино на этот раз, ели мясо, она вкусно приготовила мясо, и я так и заснул нечаянно. Не подарив ей ни одного необитаемого острова, как герой триллера, и ни одной страны третьего мира не завоевав. Но она гладила мою голову, как героя гладят, так, засыпая, думал я.

Ещё Юля всё время рисовала, – чертила, точнее. За завтраком, болтая по телефону, слушая музыку. Чертила линии, дома, частично проявляющиеся в наш мир из белого пространства ненарисованного; тщательно, идеально чётко заштриховывала прямоугольные грани и окружности.

И сама точила карандаши узким ножом, длинные-длинные стержни торчали, казалось – невозможно таким рисовать, сломается. Но нет, у неё не ломалось.

И напевала всякую чушь. Бессмысленную и нелогичную, вроде: «И валяясь под кустом, громко щёлкая хвостом». Кто – валяясь? Но забавно.

Конечно, у неё был муж в прошлом, но закончился давно. Про него я не спрашивал. И про других тоже. А детей она не хотела. Говорила, что никогда не хотела. Ни от кого? – спросил я. – Я не поняла вопроса, – ответила она, в глаза глядя отстранённо, отталкивая. И ведь так и есть – это не про неё вопрос. Причём тут кто-то?

Я проснулся тогда ночью, после второго раза, не сразу понял, где я и почему. Обнял её и заснул снова. Раз уж так вышло.

Утро было кратким и практически немым. Но без напряжения. Умылся, съел бутерброд с сыром, кофе выпил и ушёл.

Тогда я много работал, много говорил, все происходило быстро, было важным, ярким и немного радостным, – все эти рабочие процессы, встречи, победы, провалы. Может быть, потому что был апрель.

Иногда мне хотелось её разозлить, особенно вначале.

– Ты специально? – спросила она после того, как я раскритиковал её любимую книгу заодно с привычкой надо всем смеяться, с её дурацкой привычкой отстранённого стёба, взгляда якобы невозмутимого наблюдателя за «этими человеками».

– Ну, порычи на меня ради разнообразия.

– В смысле?

– Ты привыкла играть за двоих, – сказал я ей тогда, – Ты не играешь всерьёз: открываешь карты, даёшь фору, на все промахи противника смотришь сквозь пальцы. Ты играешь за двоих, причём против себя. И всё равно выигрываешь. Потому что хочешь, чтобы тебя обыграли, надеешься на это. Сильного ждёшь, такого, который игральный стол перевернуть может. Когда ты злишься, у меня возникает иллюзия диалога, понимаешь? Ты хотя бы рычишь на меня, не на себя же.

– А ты интересный мужчина, – сказала Юля. Да. Она ни разу не сказала «мальчик». И вообще в ней не было этого – снисходительности к моему возрасту, ни разу рукой не махнула в разговоре, мол, да что ты понимаешь, ни разу не съёрничала. И никаких «у тебя всё впереди» или «я в твоём возрасте».

Потом я признался ей в любви.

Я тебя люблю, – сказал.

Она нахмурилась, прищурилась, приблизила лицо вплотную, глаза в глаза, почти соприкоснулась зрачками со мной, – во всяком случае, было ощущение от её взгляда, касательное. Отодвинулась. И вдруг как бы сбросила напряжение, подняла рюкзак невидимый и кинула на пол. С грохотом металлическим упал, будто в нём инструменты лежали. Молотки. И гвозди.