Идеальный официант - Ален Зульцер

Якоб занял низшее положение в иерархии служащих, разливал сельтерскую в тяжелые хрустальные графины, зажигал свечи для канделябров и газовых плит и протирал ножи, вилки и ложки. Тем временем он, пользуясь возможностью, изучал как с ближнего, так и с дальнего расстояния каждое движение, каждое выражение лица и каждый прием официантов и уже через несколько дней счел, что способен все делать так же, как они. Он так и сказал Эрнесту, что сгорает от нетерпения. Однако прошло еще какое-то время, прежде чем его допустили прислуживать гостям за столом.

На протяжении трех недель он выполнял вспомогательную работу в большом обеденном зале, в котором было около двадцати пяти столов различной величины. Не только месье Фламэн остался доволен его работой — и со стороны гостей также не было никаких жалоб. Без лишних слов он управлялся со всем хламом, который громоздили на сервировочный столик, не важно, шла речь об использованных салфетках, полных пепельницах, сломанных зубочистках, грязной посуде или использованных бокалах.

Однажды вечером ему выпала честь быть персонально представленным господину доктору Эмилю Вагнеру, который одарил его благосклонной улыбкой. Похлопав Якоба по плечу, директор сказал: «Молодец!» — и пошел дальше. После этого Якоб не видел его несколько дней, однако еще в тот же вечер узнал причину, почему директор, в отличие от его жены, так редко показывался в ресторане. Господин доктор Эмиль Вагнер страдал тяжелыми приступами меланхолии, и, когда случалось, что на него накатывала меланхолия, он часто, задернув шторы, на целый день закрывался в директорском кабинете, и никто не имел туда доступа, кроме его жены: там он спал не раздеваясь, не мылся и без уговоров даже не ел.

Якоб знал, что старший слуга только тогда имел право подавать голос, когда гости обращались к нему с вопросом, а поблизости не было более опытного официанта, который мог прийти на выручку гостю, если тот, например, спрашивал, где находится гардероб, подразумевая, разумеется, те удобства, которые находились за гардеробом, то есть туалет. Незнакомого с отелем гостя туда следовало проводить. Указать дорогу в туалет рукой или кивком головы, случись это на глазах у директора, означало бы дать повод для увольнения. А потому каждый заботился о соблюдении хороших манер, и это было естественно для каждого работающего в Гисбахе официанта, поскольку тот, кто был дурно воспитан, не устраивался на работу официантом, а шел в штукатуры или мясники.

Якоб также узнал, что крайне невежливым для официантов считается разговаривать между собой в присутствии гостей отеля, не важно какого класса. Разговор между обслуживающим персоналом был уместен лишь в том случае, если для того, чтобы ответить на вопрос гостя, требовалась консультация коллеги. Эти знания Якоб приобрел в течение следующих недель благодаря Эрнесту, но также и благодаря собственному опыту — путем внимательного наблюдения за одними и теми же церемониями и сценами. Якоб был наделен — это Эрнест понял уже с первого дня — острым вниманием, гибкостью и хладнокровием. Он все делал правильно с первой попытки. Казалось, он видит и слышит все самое существенное, но по его виду его никак нельзя было обвинить в любопытном подглядывании и подслушивании. Он никогда не болтал лишнего, усваивал увиденное, осмысливал и не забывал того, о чем однажды узнал. И вскоре, как любой хороший официант, он стал производить впечатление, будто и в самом деле интересуется не теми вещами, которые происходят вокруг, но исключительно тем, как ему по всем правилам обслужить гостей, а это означало также, что он никому не выказывал предпочтения или пренебрежения.

Наутро второго рабочего дня Эрнест повел Якоба в пошивочную, которая находилась в помещении бывшей водолечебной гостиницы, прекратившей свое существование еще в начале века. Ветшающий заброшенный корпус находился в двухстах метрах от отеля и был оттуда не виден. Здесь жил временный персонал, нанятый на сезон, находилась бельевая, а также гардеробная, в которой хранились всевозможные предметы верхней одежды, постоянно распарываемые, заново подгоняемые и перешиваемые, которые переходили и будут еще переходить от поколения к поколению сменяющих друг друга официантов и горничных в качестве рабочего платья. Люди сменялись, а передники, блузки и мужские рубашки, брюки и кители в чаянии грядущего воскресения спокойно дожидались на полках и вешалках, когда вновь придут люди, которые вдохнут в них новую жизнь, и молодые проворные тела вновь наполнят их плотью и жизнью.

За гардеробную отвечала госпожа Адамович из Женевы, она же руководила гостиничной швейной мастерской. Урожденная полька, выросшая в Швейцарии и обучившаяся швейному ремеслу в Париже, она заправляла безмолвным царством одежды точно с той же осмотрительностью и неподкупностью, с какой правила своим швейным коллективом. Под ее началом, не поднимая головы, с раннего утра до позднего вечера трудились три швеи — игла так и мелькала в проворных пальцах. Начальница не спускала с них глаз, и, несмотря на свою, вероятно, лишь внешнюю холодность, они любили ее, как старшую сестру, пользующуюся непререкаемым авторитетом. Всякой похвале из ее уст они радовались как нежданному счастью, порицания же выслушивали молча, принимая их как должное, они знали, что госпожа Адамович всегда только о них и думает, потому что она не любила думать о себе и, возможно, никогда лично о себе не заботилась. Говорили, что ее единственный ребенок погиб в грудном возрасте, но она никогда об этом не говорила. То, что знали о ней, было известно только по слухам.

Всем было очевидно, что швеи госпожи Адамович трудятся на совесть. День за днем три женщины, старшая из которых работала в Гисбахе с семнадцати лет, чинили порванные салфетки, скатерти, пододеяльники, простыни и перешивали форму для нового персонала согласно указаниям госпожи Адамович. Без нее новых служащих даже не принимали в мастерской и откладывали примерку, потому что никто, кроме нее, не имел права снимать мерку. Она сама осматривала каждую салфетку, каждую скатерть, каждый пододеяльник и каждую простыню, прежде чем отправить вещь в починку, а если та уже не годилась для гостей, она отбраковывала ее и, предварительно разорвав на куски, пускала на тряпки.

Эрнест и Якоб вошли в швейную мастерскую в четверть одиннадцатого, после позднего завтрака. Работницы госпожи Адамович сидели за шитьем, в комнате пахло горячими углями и засушенными цветами. Три женщины подняли глаза и молча улыбнулись. Вероятно, услышав, как они вошли, вскоре появилась госпожа Адамович.

Выйдя из гардеробной, госпожа Адамович сняла очки и спрятала их в карман халата. У нее на груди покоились концы измерительной ленты, которую она повесила себе на шею, на левом запястье угрожающе топорщилась подушечка с иголками. Ее появлению в ателье предшествовало необъяснимое дуновение, она словно расталкивала перед собой воздух.

Эрнест представил женщинам Якоба. Как только он произнес его имя, госпожа Адамович переспросила: «Якоб? Майер?» — вновь надела очки, подошла к столу для закройки и начала с конца перелистывать какую-то тяжелую книгу. Наткнувшись на пустую страницу, она что-то на ней записала. Подняв глаза от книги, она окинула взглядом Якоба с головы до ног, взяла в руки измерительную ленту и сказала: «Будем снимать мерку. Пиджак, пожалуйста, вы снимаете, стоите прямо и опираетесь на обе ноги, пожалуйста, не качаетесь и голову не опускать». Несмотря на польский акцент, она так чеканила французские слова, что понял даже Якоб.

Пока госпожа Адамович делала приготовления для того, чтобы обмерить тело Якоба, Эрнест сел к окну, откуда ему были видны не только Якоб и госпожа Адамович, но и три швеи. Одна швея встала, подошла к столу госпожи Адамович, взяла карандаш и склонилась над черной книгой.

Для того чтобы снять мерку с Якоба, неизбежно приходилось к нему прикасаться. Госпожа Адамович выполняла свою работу четко и сноровисто. Все, что требовалось сделать с ее стороны для того, чтобы официант-новичок выглядел аккуратно, она выполняла без ложного стыда. Глядя со стороны, Эрнест без труда мог представить себя на ее месте. Он без всякого стеснения наблюдал за ней. Не краснея, он следовал глазами за каждым ее движением, ее жесты были отточены и уверенны. Завороженно смотрел он на развертывающееся действие живой картины, его взгляд скользил по телу Якоба вслед за ее руками. Никто не поинтересовался, почему Эрнест не выходит из комнаты. Впрочем, из комнаты не вышел никто.

Процесс измерения начался с шеи. Госпожа Адамович приложила измерительную ленту к шее Якоба и слегка натянула образовавшуюся петлю. Между лентой и шеей оставалось место лишь для ее согнутого указательного пальца, не более того. Работница занесла в книгу размер ворота.

Не понять указаний госпожи Адамович было невозможно, хотя говорила она не особенно громко. Она сказала: «Пожалуйста руки в стороны», и Якоб в тот же миг сделал то, что от него требовалось. Он поднял руки под прямым углом к телу. Под мышками у него проступили небольшие пятна от пота. Когда он развел руки, ненакрахмаленные манжеты поднялись, приоткрыв запястья. Одна швея подняла глаза. Та что записывала мерки, сосредоточенно смотрела в книгу и ждала. Она так сильно надавила указательным пальцем на карандаш, что грифель сломался.