Мой муж Одиссей Лаэртид - Олег Ивик

порываясь руками.

Трижды она от меня ускользала, подобная тени

Иль сновиденью. и все становилось острей мое горе.

Громко позвал я ее и слова окрыленные молвил:

— Мать, что бежишь ты, как только тебя я схватить собираюсь,

Чтоб и в жилище Аида, обнявши друг друга руками,

Оба с тобою могли насладиться мы горестным плачем?

Иль это призрак послала преславная Персефонея

Лишь для того, чтоб мое усугубить великое горе? —

Так я сказал. и почтенная мать мне ответила тотчас:

— Сын дорогой мой, меж всеми людьми наиболе несчастный!

Зевсова дочь Персефона тебя обмануть не желает.

Но такова уж судьба всех смертных, какой бы ни умер:

В нем сухожильями больше не связано мясо с костями;

Все пожирает горящего пламени мощная сила,

Только лишь белые кости покинутся духом; душа же,

Вылетев, как сновиденье, туда и сюда запорхает.

Гомер. Одиссея

Я пошла в город, в хижину, в которой живет песнопевец Фемий. Фемий беден, у него нет ничего, кроме форминги, на которой он себе аккомпанирует. Даже рабов у него нет. Но его почти каждый день зовут на пир в какой-нибудь богатый дом, а иногда и в два, поэтому он не голодает. На пирах ему достается один из лучших кусков, и все стараются угодить ему.

Аэд удивился моему приходу. Он подал мне табурет и извинился, что ему нечем угостить меня. Впрочем, угощать меня ему было бы не слишком прилично. Да и сам мой визит к постороннему мужчине выглядел странно. Но мне надо было поговорить с Фемием с глазу на глаз.

— Фемий, ты поешь о богах и героях. Боги и без того бессмертны, им это, может, и все равно. Но люди, о которых ты поешь, уподобляются богам. Память о них не исчезнет, и значит, они будут жить вечно. Но ведь не одни герои хотят жить вечно. А мог бы ты спеть, например, об Антиклее? Она была просто женщиной, но она умерла, и от нее ничего не останется, если ты не споешь о ней.

Я рассказала ему о табличках, которые хранит Евринома. Фемий засмеялся:

— У рабов своя правда и свое представление о бессмертии. Лишь великие деяния заслуживают того, чтобы о них помнили грядущие поколения. Твоя свекровь была достойной женщиной, она была добра, умна, правдива и щедра, но она не совершила ничего великого. Но может быть, я просто не знаю об этом? Я был бы рад прославить ее.

— Нет, да простит меня ее душа, пребывающая в Аиде. Она не была ни слишком добра, ни щедра, она была глуповата и очень любила приврать. И она ничего особенного не совершила. Но она любила своего сына и тосковала о нем. Когда-то она была молодой девчонкой, тело ее расцветало, как бутон, она радовалась солнцу и пению соловьев и надеялась на счастье. А счастье не пришло, и она умерла совсем одинокая. Неужели никому и никогда это не может быть интересно? Ведь и другие люди живут и умирают точно так же... И я когда-нибудь так же умру. Я хочу знать, как это бывает у других. Я хочу, чтобы другие знали, как это было и будет со мной.

— Это никому не нужно, — возразил Фемий, — и в этом нет правды. Ведь никто не знает в точности, что чувствовала достойная Антиклея, о чем она мечтала, была ли она счастлива. И про тебя я ничего не знаю в точности. Сегодня ты прибегаешь ко мне печальная и полная забот о давно почившей свекрови. А завтра твой муж вернется в свой дом с молодой пленницей, и ты поссоришься с ним и проклянешь все его семейство и Антиклею в том числе. Чувства и мысли людей лживы, а я пою лишь об их деяниях — только в этом правда.

— Но когда ты поешь об аргонавтах, это совсем непохоже на то, что рассказывает мой свекор Лаэрт. Он ведь участвовал в походе за золотым руном. Он прошел весь путь на «Арго» от Иолка до царства Эета и обратно. Он вместе с Ясоном сражался в Колхиде, вместе с ним похищал Медею у ее отца. В его рассказах все было иначе. Например, ты пел, что дракона, который охранял руно, усыпила Медея с помощью своего зелья. А Лаэрт рассказывал, как Ясон сразил этого дракона мечом и сам Лаэрт помогал ему. Быки, на которых Ясону было велено вспахать землю, выдыхали не пламя, а только дым. И воины, с которыми сражались аргонавты, были самыми обычными, а вовсе не выросли из драконьих зубов. А Медея, если верить Лаэрту, была довольно склочной девкой и с колдовством у нее не слишком ладилось.

— А почему ты считаешь, что Лаэрт рассказывает об этом правдивее, чем я?

— Потому что он там был.

— Но мой дар внушен мне богами. А Лаэрт видел и запомнил лишь то, что боги дозволили видеть и запомнить простому смертному. Я вот считал твою свекровь честной и умной женщиной, а ты только что сказала, что она была глупа и лжива. А ведь мы оба прекрасно знали ее. Как же ты хочешь, чтобы Лаэрт правдиво судил о драконе, который был сражен полвека назад, и о Медее, которую он знал достаточно недолго, причем тогда же.

— Мой отец Икарий знал Медею, когда она давно разошлась с Ясоном, жила в Афинах и была замужем за Эгеем. Он говорил, что она казалась довольно-таки испуганной старушкой, — не верилось, что она умеет колдовать. А ты поешь, что она великая волшебница.

— Так поведали мне музы. Мои песни разжигают в юношах мечты о подвигах и странствиях. Послушавши меня, воины снаряжают свои корабли и отправляются на поиски новых земель, надеясь найти там золото и прекрасных волшебниц. Никто не захочет плыть в Колхиду за «склочной девкой», которая превратится в «испуганную старушку». А кем она была на самом деле, не мне судить. Но я доверяю божественным музам больше, чем старику Лаэрту, который пьет слишком много вина и не всегда помнит, где провел вчерашний вечер...

— Не надо говорить так о моем свекре.

Фемий смутился.

— Не обижайся на меня, разумная Пенелопа. Я друг Лаэрта и только поэтому и позволяю себе