Иной Сталин. Политические реформы в СССР в 1933-1937 гг. - Юрий Жуков

Первой реакцией на события в Германии стало выступление министра иностранных дел Франции Поля Бонкура в Женеве на заседании политической комиссии Конференции по сокращению и ограничению вооружений, вырабатывавшей определение агрессии. Он поднял вопрос о столь же важной, с его точки зрения, назревшей необходимости заключения пакта о взаимопомощи в случае агрессии. Закончив речь, Бонкур демонстративно подошел к полпреду СССР во Франции B.C. Довгалевскому и пожал его руку, выразив тем без слов, с кем его страна желала бы заключить такой пакт[37]. Ту же идею, но уже от имени Малой Антанты — Чехословакии, Румынии и Югославии — изложил 8 марта министр иностранных дел Чехословакии Эдуард Бенеш в беседе с представителем СССР в Праге А.Я. Аросевым. Однако всего десять дней спустя Бенеш, из-за якобы выявившегося отрицательного отношения к пакту Румынии, попросил «считать его предложение и весь вопрос не существующими»[38].

В действительности Бенеш лукавил, ибо истинной причиной его отказа от собственных слов оказалось иное. В тот день, 18 марта, Муссолини предложил Великобритании, Франции и Германии заключить Пакт четырех — «пакт согласия и сотрудничества», предусматривавший прежде всего возможность пересмотра условий Версальского мирного договора, признание равенства прав Германии в области вооружений, а кроме того, принятие в будущем аналогичных решений в отношении остальных проигравших войну центральных держав — Австрии, Венгрии и Болгарии. Почти сразу же против сущности Пакта четырех выступили Польша и страны Малой Антанты, не без основания опасавшиеся ревизии своих границ. А вскоре ту же позицию заняла и Франция, осознавшая весьма опасные последствия и для себя. Поэтому пакт, хотя и подписанный 15 июля 1933 г. в Риме Муссолини и послами Франции, Великобритании и Германии, так и не был ратифицирован ни одной из четырех стран.

Обеспокоенная становившейся все более и более несомненной угрозой со стороны Рейна, Франция начала свою игру.

6 июля М.М. Литвинов сообщил шифротелеграммой лично Сталину о том, что французский премьер Эдуар Эррио и Поль Бонкур, причем каждый порознь, предупредили его о подготовке германо-польских переговоров для обсуждения возможности заключения между двумя странами пакта о ненападении[39].

Оставалось слишком мало сомнений в том, что Варшава намеревается сменить ориентацию с Парижа на Берлин, нарушив равновесие. Не могло серьезно повлиять на менявшуюся ситуацию и то, что Чехословакия отклонила предложение Гитлера решить су-детскую проблему также путем только двусторонних переговоров. Парижу срочно требовался более сильный союзник, и непременно к востоку от жаждавшей реванша нацистской Германии.

Именно поэтому 19 ноября Поль Бонкур встретился в Женеве с Довгалевским и поведал ему о нажиме, «которому подвергается Франция со стороны Англии и Италии в смысле дальнейших уступок Германии». Выходом из тупикового положения было бы, по его мнению, вступление СССР в Лигу наций. Не имея необходимых полномочий, советский полпред вынужден был дать на такое недвусмысленное предложение отрицательный ответ. Однако глава внешнеполитического ведомства Франции не оставил своих попыток. В ходе новой встречи с Довгалевским, 22 ноября, еще раз вернулся к тому же вопросу, только на этот раз был более откровенным.

«Если бы французское общественное мнение, — заметил он, — узнало и убедилось бы в том, что Франция может осуществить положительную политику путем создания прочного барьера против натиска гитлеровской Германии, то это внесет успокоение в общественное мнение и выбьет оружие из рук тех, кто настаивает на сговоре с Германией».

Барьер же Бонкур представлял себе «в виде договора о взаимопомощи» и считал «вопрос назревшим и не терпящим отлагательств»[40].

В тот же день на помощь своему французскому коллеге поспешил Бенеш. Правда, он говорил еще не о договоре, а лишь о том, что должно было ему предшествовать, — установлении дипломатических отношений СССР со странами Малой Антанты, в том числе и с Чехословакией, с которой Советский Союз поддерживал всего лишь официальные (полудипломатические) отношения. Бенеш добавил, что «в Чехословакии, которая не имеет спорных вопросов с СССР, вопрос назрел настолько, что возобновление отношений не представляет серьезных трудностей»[41].

Неделя потребовалась узкому руководству на то, чтобы почти принять судьбоносное решение, которое заставило бы в корне пересмотреть не только внешнеполитический курс страны, но и стратегию и тактику Коминтерна, а вместе с тем и внутриполитическую пропаганду. Ведь требовалось дать согласие на вступление не просто в какую-то международную организацию, а в Лигу наций, ту самую, которую, в полном соответствии с оценками Ленина, в СССР определяли следующим образом:

«Ничем не прикрытый инструмент империалистических англо-французских вожделений… Лига наций — опасный инструмент, направленный своим острием против страны диктатуры пролетариата»[42].

29 ноября Н.Н. Крестинский, в отсутствие М.М. Литвинова, который готовил в Вашингтоне установление дипломатических отношений с США, руководивший Наркоминделом, сообщил Довгалевскому: «Вопрос о Лиге наций считаем дискутабельным и согласны обсудить. Но при этом у нас будут существенные оговорки, которые изложим при конкретных переговорах, если таковые будут иметь место. Вопрос о взаимопомощи также считаем дискутабельным и не прочь выслушать конкретные предложения. Можете на основании директив (решения ПБ — Ю.Ж.) начать беседу с Бонкуром»[43].

К переговорам приступили уже 5 декабря. Бонкур, естественно, прежде всего спросил Довгалевского, не может ли тот «сказать что-либо нового по поводу Лиги наций», и услышал невнятный — оговоренный в Москве — ответ: «Жду… конкретных предложений». Но все же Бонкур постарался объяснить свой настойчивый интерес к теме. Вступление Советского Союза в Лигу наций, сказал он, «весьма облегчило бы переговоры о взаимопомощи, которые в противном случае будут очень затруднены, ибо взаимопомощь не будет гармонировать с пактом Лиги наций, не говоря уже о том, что Польше будет трудно увильнуть от участия в договоре о взаимопомощи, если СССР станет членом Лиги»[44]. Так, хотя и контурно, он обозначил суть идеи, замысленной на Ке д'Орсе, где располагалось министерство иностранных дел. Подписание договора о взаимопомощи Франции, Советского Союза, Польши, стран Малой Антанты в случае нападения Германии на одну из них обусловливалось непременным вступлением СССР в Лигу наций.

В создании европейской системы безопасности Москва была заинтересована не меньше, если не больше, Парижа, ибо она снимала ставшую вполне реальной для страны угрозу войны на два фронта или борь бы с нацистской Германией один на один. При решении такой задачи не возникло бы никаких проблем, если бы не необходимость вступать в еще вчера осуждаемую и проклинаемую Лигу наций. Требовалось сделать выбор: либо старые доктрины, либо гарантия безопасности СССР. Сделать выбор следовало очень быстро, так как любая затяжка вынудила бы Париж поддержать Пакт четырех, подтолкнув тем самым Германию к агрессии против одного Советского Союза. Вступление же в Лигу наций неминуемо повлекло бы обязательный отказ, пусть даже на словах, от противопоставления СССР остальным странам, от идеи мировой революции; серьезную корректировку или, возможно, свертывание на время деятельности Коминтерна и, наконец, пересмотр внутренней политики, в которой пришлось бы соотноситься с уставом международной организации.

И выбор был сделан так же кулуарно, как до сих пор шло обсуждение вопроса о вступлении в Лигу наций, в рамках узкого руководства — Сталин, Молотов, Каганович, Орджоникидзе, Ворошилов — с привлечением лишь тех, без кого нельзя было обойтись — Литвинова и Крестинского. Это произошло 9 декабря даже без оформления как решения ПБ. А через день нарком иностранных дел поспешил известить полпреда в Париже: «Мы взяли твердый курс на сближение с Францией»[45]. Литвинов поторопился, на неделю опередив события. Окончательно решение ПБ о согласии СССР вступить в Лигу наций формально было принято 19 декабря 1933 г. узким руководством в присутствии Литвинова и Довгалевекого[46], срочно вызванного в Москву. Оно, в частности, гласило:

«Дать тов. Довгалевскому для ответа Бонкуру следующие директивы: 1. СССР согласен на известных условиях вступить в Лигу наций. 2. СССР не возражает против того, чтобы в рамках Лиги наций заключить региональное соглашение о взаимной защите от агрессии со стороны Германии».

Были сформулированы детали будущего, пока еще проблематичного пакта, которые в любом случае должны были закрепить тесные отношения Советского Союза с Францией, а кроме того, предусматривали помощь и на случай нападения Японии. Помимо этого, но уже чисто декларативно, всего лишь как необходимая дань идеологии были занесены в «директиву» и те условия вступления СССР в Лигу наций, на выполнение которых ПБ просто не могло рассчитывать. Среди них — арбитраж «лишь по спорам, которые… будут иметь место после вступления Союза в Лигу»; исключение из статута Лиги наций санкционирования войны для решения международных споров; отмена мандатного управления великими державами ряда территорий; обязательность «для всех членов Лиги расового и национального равноправия»[47].