Психология господства и подчинения: Хрестоматия - А. Чернявская

По-видимому, такое же, если не большее, доверие к государству существует и в рамках диктатуры. Лидеры диктаторских режимов прекрасно понимают, насколько важно, чтобы граждане верили, что государство выражает именно их интересы. А поскольку, на самом деле, хотя бы в силу отсутствия эффективных обратных связей и неизбежно более высокой, чем в демократических странах, коррупции, диктаторская власть не выражает интересы людей, для поддержания ощущения единства власти и народа необходимо содержать огромный и дорогостоящий идеологический аппарат. Задача этого аппарата – внедрять в сознание людей иллюзорную, искаженную картину мира, в которой государство и люди составляют единое целое и потому даже сам вопрос о возможности поиска другой, более эффективной системы правления, свидетельствует о злонамеренности или неадекватности того, кто этот вопрос задает. Чем более жесткой и экономически неэффективной является диктатура, тем больше сил и средств тратится на регулярное и обязательное промывание мозгов, которое начинается с детского сада, а заканчивается лишь после смерти (или после ареста – диктаторское государство почти не беспокоится о лояльности обреченных на гибель заключенных – по крайней мере, в лагерях, без которых не обходится ни одна диктатура, интенсивность идеологической проработки всегда существенно ниже, чем на воле).

Уровень пропагандистского давления в диктаторских странах столь высок, что, вопреки очевидности, многие люди считают государство своим, пекущимся об их интересах и защищающим их от врагов и опасностей. Успеху пропаганды способствуют и прямая ложь об ужасах жизни в демократических странах, и сусальные рассказы о скромности и тяжелой работе вождей. Посмотреть своими глазами на мир за пределами священных рубежей или на жизнь внутри заборов охраняемых государственных резиденций для подданного диктаторской системы одинаково невозможно – контроль за информацией и передвижениями является необходимым условием выживания диктатуры.

Цель пропагандистского воздействия – согласие, достижение легитимности диктатуры. Однако только согласия подданных для диктаторского режима недостаточно. Согласие – когнитивная конструкция. Для его достижения или для преодоления несогласия нужно обращаться к разуму человека (по крайней мере, и к разуму тоже), приводить аргументы и контраргументы, рассматривать доводы реальных или воображаемых оппонентов. Даже если пропаганда основана на лжи, она стремится принимать рациональные формы, создавая иногда даже целые научные дисциплины, единственная цель которых – подтвердить нужную властям картину мира. Но поскольку диктатура по сути своей не просто безразлична к человеку, но глубоко ему враждебна, то такой рациональный или псевдорациональный анализ рано или поздно может привести к пониманию реальности, а значит, и к разочарованию в базовых постулатах режима и крайне нежелательным для него выводам.

Поэтому стабильность диктаторского режима подкрепляется еще одним психологическим механизмом, не обязательным для демократий – эмоциональным. Само государство и те, кто его персонифицируют, становятся объектами экстатического чувства, чувства любви. Интересно, что если слово любовь практически чуждо политическому словарю демократических стран, то в условиях диктатуры оно одно из самых распространенных. Например, в СССР «любимой и родной» была не только Родина (по отношении к своему Отечеству подобные эпитеты используются во многих странах), но и вожди, в том числе и местные, правительство, любой государственный институт, например, армия или школа, и, разумеется, партия как эманация советского государства.

Диктатура нуждается в значительно большей психологической поддержке граждан, чем демократия. Президента демократической страны могут не любить, могут смеяться над ним, но система будет оставаться стабильной и эффективной – рациональные механизмы, заложенные в ее основу, не требуют сильного аффективного подкрепления. Диктатура же, существование которой полностью противоречит интересам подданных, не может выжить без любви и священного трепета – только влюбленный может не замечать бьющих в глаза пороков своей избранницы. Диктатор, на которого рисуют карикатуры, обречен.

Понимание того, что режим стоит не только на страхе перед террором и уж никак не на уважении граждан к законности и правопорядку, а на иррациональных аффектах, во многом определяет внутреннюю политику диктаторских режимов. Любое государство стремится, в известных пределах, контролировать поведение граждан – в конце концов, следящая за скоростью на дорогах полиция – одно из проявлений такого контроля. Но диктатура стремится контролировать чувства, наказывая людей за неправильные эмоции и поощряя за правильные. Правильные чувства подданных – любовь, восхищение, благодарность – дают диктаторам ощущение безопасности. Их уже не страшит революция – лишь дворцовый переворот. Они могут не так бояться террористов – преданные им подданные закроют их своими телами. И потому правильные эмоции являются делом государственной важности.

Номенклатура обязательных чувств выходит далеко за рамки безграничной любви к государству и ненависти к врагам. Кроме обязательных политических предпочтений, диктатуры, особенно тоталитарные диктатуры, предписывают человеку, какая музыка должна ему нравиться, какие литературные произведения должны вызывать восхищение, а какие – справедливый гнев. Центральный Комитет КПСС, например, одновременно выполнявший функции Парламента, Правительства и Верховного Суда, не только рассматривал весь комплекс проблем государственного управления, но и издавал специальные постановления, направленные на наведение порядка в отечественном искусстве, а руководители партии лично давали указания скульпторам и музыкантам. Трудно представить себе занятого подобным делом Президента США. Однако с нацистскими лидерами Германии руководители Советского Союза могли бы, как представляется, обменяться ценным опытом. Все диктатуры имеют общие черты.

В наиболее жестких диктатурах контроль за чувствами является чуть ли не основным делом органов безопасности. В нашей стране, например, масса людей было репрессирована за описки или оговорки, типа «в связи с кончиной товарища Сталина» вместо «в связи с днем рождения товарища Сталина», или за разбитый портрет вождя. Вряд ли деятели НКВД читали фрейдовскую «Психопатологию обыденной жизни», но интерпретировали действия сограждан именно в этом направлении. Разбил, значит желает смерти или, как минимум, не любит. А раз не любит, значит, враг. Мог ли этот «враг», проживавший в глухой деревне за тысячи километров от Москвы, причинить реальный вред товарищу Сталину, значения не имело. Аналогичные факты есть и в истории других диктатур. Гитлеровские юристы, например, объявили любовь к фюреру юридической категорией. Следовательно, те, кто фюрера не любили или по поводу кого можно было бы предположить, что они его не любят, нарушали закон – со всеми вытекающими отсюда последствиями, разумеется.

Зафиксированы даже случаи репрессий за «неправильные» сновидения. Женщине приснилось, что она была в постели с маршалом Ворошиловым, одним из высших чинов сталинского государства. Она рассказала об этом удивительном сне соседке, та – «кому следует». Вечером женщину арестовали.

Крайне негативное отношение к любви и к сексу, характерное для всех почти диктаторских режимов, тоже связано с попыткой тотального контроля за чувствами. Любовь между мужчиной и женщиной или родительская любовь, предполагающие, что интересы любимого человека в какой-то момент могут быть поставлены выше всего остального – чувство, враждебное диктаторскому государству. Именно оно должно было быть единственным объектом страстной любви, все остальные отношения допускаются лишь в той степени, в какой они не мешают этому главному чувству. Не случайно, одним из главных героев официального советского эпоса стал Павлик Морозов – ребенок, который донес на собственного отца.

Что же касается секса, то диктаторская власть никак не может легитимизировать его. Идеальный человек, прославляемый официальным искусством диктатуры, сексуальных устремлений не имеет, как, впрочем, не имеет и пола, как такового. Теоретики советской педагогики, например, вполне серьезно говорили об «учащихся шестого класса» или о «детях пионерского возраста», умудряясь ни в одном из учебников не упомянуть, что речь идет о мальчиках и девочках, закономерности физиологического и социального созревания которых весьма различны. Викторианская мораль в двадцатом столетии была не просто данью лицемерию и ограниченности вождей. Тоталитарная власть не может смириться с неподконтрольностью – сексуальные партнеры сами выбирают друг друга, радость, которую они друг другу доставляют, тоже зависит только от них самих. А значит, секс следует либо уничтожить, что не удается в жизни, но зато блестяще получается на страницах высочайше одобряемых романов, либо подчинить государству, как об этом писали авторы антиутопий. Например, жена главного героя романа Орвелла «1984» называла секс «нашим долгом перед партией» – он необходим для воспроизводства населения, но удовольствия настоящему члену партии не доставляет. Герои замятинского «Мы» получали секс как награду от государства, которое указывало им их сегодняшнего партнера.