Без риска остаться живыми - Игорь Акимов

— Спасибо, Иван, поблагодарил капитан Кулемнн. — То-то я смотрю, ничего ты абы как не сделаешь. Спасибо…

Они подошли вовремя. Даже по тому, как артиллерия их дивизии вела беспокоящий огонь, стараясь разбередить противника, втянуть его в перестрелку (чтобы разведчики по вспышкам засекли огневые точки врага), было ясно: ребята изверились в успехе и сейчас только отрабатывают урок. Еще немного, еще чуть-чуть — и все бы прекратилось. Но, может быть, это только казалось разведчикам, или же так оно и было, но никто, кроме них, этого пока не уловил; а им подсказало опасение, что нашим такое безответное швыряние снарядов в никуда может быстро надоесть. Только немцы этого не почувствовали, не уловили критический оттенок этих последних минут и ответили. Сразу в несколько батарей.

— Неплохой букет…

За весь час лейтенант, кажется, не обратился к Кулемину ни разу; и даже эта реплика была по сути без адреса, не требовала ответа. Почему он молчит? Почему не скажет ничего? Не спросит? — из вежливости хотя бы… Это было непривычно Кулемину и, откровенно говоря, несколько отвращало его от лейтенанта, хотя Кулемин понимал всю эмоциональность и несправедливость такого поворота в своем отношении к Пименову.

Лейтенант Пименов между тем был весь погружен в дело.

Пристроив на коленях планшет, он наносил на стрелковую карточку огневые точки врага. Карточка была снабжена по краям фосфорными полосками. Они не давали желаемого результата, поскольку подсвечивали не всю карточку; по поводу этих полосок было принято острить; считалось, что на большее, чем мишень для шуток, они не пригодны. И вдруг Кулемин увидел, что лейтенант, оказывается, решил эту задачу удивительно просто: он согнул карточку таким образом, что верхний ее край нависал над остальной плоскостью; и достаточно было надвигать или отодвигать этот нависающий край — и ясно освещался любой участок карточки. Кажется, мелочь, но Кулемин оценил ее по достоинству. Ай да лейтенант! башковитый парень, — с удовольствием подумал он, хотя из личного дела Пименова знал это с первого же дня. Но одно дело — на бумажке прочесть, бумажка, известно, все вытерпит, что ни напиши, и совсем другое — убедиться самому.

Остается добавить, что такая «мелочь» говорила Кулемину значительно больше, чем если бы, например, лейтенант Пименов у него на глазах совершил геройский поступок. Чтобы совершить большое дело, полагал Кулемин, человек собирается весь. Все силы духовные и физические, ум, опыт, знания — все концентрируется в одну точку, и человек поступает так, как надо поступить в данных обстоятельствах; или, по крайней мере, как по его мнению надо поступить. А в мелочах он ведет себя импульсивно, непосредственно. В мелочах он не следит за собою. В них он весь, как на ладони. По ним-то и судить следует, что он за человек.

Вражеские батареи между тем, словно спохватившись, стали умолкать одна за другой. Наконец замолчала последняя. Наша артиллерия больше не настаивала, тоже перестала стрелять. И наступила тишина. Не просто ночная или, скажем, лесная тишина. Тишина переднего края.

— Ты погляди, лейтенант, — удивленно сказал Кулемии. — Тучи-то растащило. Звезды.

— Вижу. И полчаса уже. — Пименов помолчал, затем добавил с явно уловимой в голосе усмешкой: — Я вначале вон ту, голубую, что прямо перед нами, в воде заметил. Думал, немцы что-нибудь химичат. А потом вижу рядом еще. Пригляделся: отражение. — Он еще помолчал. — Очень гладкая вода.

— Это Вега.

— Знакомое название. В детстве когда-то слышал. Давно.

— А вон та яркая, видишь, справа, над самым лесом…

— Из себя такая оранжевая?

— Вот-вот. Это Арктур.

— А что она обозначает?

— Да в общем ничего, — неожиданно для себя самого смешался Кулемин. Красивая звезда… Есть в ней что-то такое…

Он поймал себя на том, что чуть было не стал распространяться об эстетическом волнении, какое всегда вызывала в нем звездная графика, о том философском умонастроении, о той приятной грусти, которые всегда дарило ему звездное небо. Названия созвездий звучали для него музыкой и вызывали длинную цепь приятных ассоциаций. Наконец, — и это было самым существенным — некоторые звезды были для него как бы вешками, напоминаниями о реальных, приключившихся с ним событиях. Но об этом знал только он один. Только ему они говорили об этом. Все было настолько личным: звезды в его окне — звезда в окне его любимой — звезда, на которую впервые обратил его внимание отец, ткнул пальцем и спросил: а вот эту звезду ты знаешь, мой мальчик? Это Мира, что в переводе с латыни значит «дивная»; она то вспыхивает ярко, то совсем угасает; думаешь — нет ее, а она уже вновь горит; она дышит, она живет, совсем как человек; ведь и нам иногда не мешает перевести дух, не так ли, мой мальчик? чтобы собраться с силами — и снова за дело…

— Разве это возможно рассказать? Разве это возможно понять — если не имеешь подобного же опыта?.. Жизнь, если чуть отстраниться, иногда кажется смешной и глупой. От первого, поразившего мальчишечье воображение красивого слова «Мира», — к изучению латыни, а затем — итальянского, наконец — Ренессанса… А если бы не было той ночи и вопроса: а вот эту звезду ты знаешь, мой мальчик? как бы все оно повернулось?..

— А вообще-то какие-нибудь звезды ты знаешь, лейтенант?

— Ну конечно, — невозмутимо ответил Пименов. — Большую Медведицу знаю. И Полярную. Мне одной Полярной за глаза хватает. На все случаи жизни.

— Понимаю…

Этот практический подход, этот невольный меркантилизм… Имел ли право Кулемин даже молча, не высказывая вслух, винить Пименова? Нет, конечно. Что он видел, этот лейтенант? — бон, окопы, минные поля, искаженные предсмертным изумлением лица часовых, пену в углах рта у пленных… А красота… Красоте надо учить. Может быть обязательно с детства… А если это действительно так? — вдруг подумал Кулемин. — Боже мой! ведь если это действительно так, сколько людей никогда не узнают, что это такое…

…Когда растаяла, сошла на нет его задумчивость, его вселенская меланхолия, — этого Кулемин и сам не заметил. Потому что, хотя мысли его были заняты вроде бы посторонними предметами, но уши слушали, а глаза смотрели; он непроизвольно делал свое дело, и в какой-то момент, очень плавно вся его нервная энергия сосредоточилась на слухе. Он ловил, ловил что-то неясное, скорее угадываемое… Наконец убедился: где-то далеко за рекой возник и неумолимо надвигался гул моторов. Положил руку на плечо Пименова, и тот, чуть слышно с пониманием отозвался:

— Да.

Гул приближался неторопливо. Он становился все отчетливей, и хотя лес его глушил, вскоре стало возможно различать даже отдельные моторы. Темнота помогала слушать, но путала ориентировку. Сколько сейчас до головного: километр? или, может быть, полтора? может быть, надо что есть духу бежать к ближайшему НП и поднимать тревогу?..

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});