Итальяшка - Йозеф Цодерер

Однажды, когда, возвращаясь домой глубоко за полночь, она слушала цокот своих первых в жизни летних лодочек и казалась сама себе до того красивой, что не чувствовала ни сырости, ни ночной прохлады, Ханс, или как там его звали, того парня, что шел с ней рядом, затащил ее в арку с витриной обувной лавки, она тут же уперлась руками ему в плечи, но, когда заметила, что он готов послушно ее выпустить, вдруг уступила. Он был из немецкой элитной гимназии, где учились только сынки из богатых семей. Прислонясь к стеклу витрины, она медленно, словно ковбой под дулом шерифского «кольта», вскинула руки вверх, вокруг не было ни желтого пшеничного поля, ни голубого неба, спиной она ощущала холод витринного стекла, а прямо перед собой видела узел серебристого галстука да еще капли пота на лбу под белокурыми кудрями, глаз его ей не было видно.

В прихожей на той половине школы, что была домом школьного учителя, в конце коридора, где тускло брезжило окошко, выходившее на стену сарая, она столкнулась со сторожихой. Женщина стояла у лестницы со связкой ключей в руке, которые она, приветливо с Ольгой поздоровавшись, тихо покачивала, словно прикидывая, обо что бы ими стукнуть. Ольга ощутила, как мурашки побежали по коже, но совсем не от страха, а скорее от тихой радости.

Отца всегда привлекало все самое обычное, будничное, наипростейшее. Ладонь Ольги скользила по гладкому, отшлифованному множеством рук дереву лестничных перил. Однако и заведомая глупость, и запуганная немота, когда к человеку не знаешь, как подступиться, не то что с ним поговорить, видимо, тоже отца чем-то притягивали, наверно, он ощущал в этой тупости какой-то вызов себе. Он не только принял эту тупость, он отдался ей всей душой, а потом и телом. В лице этой женщины, с которой ему совершенно не о чем было поговорить, что-то неодолимо его влекло. Ну да, расколдовать немоту, пробудить в этой тупости движение мысли — не иначе, помимо похоти им двигало еще и учительское призвание, ведь он бы и с камнем в постель улегся, лишь бы камень можно было оживить подобным образом. В свои лучшие годы он, говорят, во все встревал, во всем норовил участвовать, люди от его назойливого любопытства иной раз криком кричали. Всякая живность его интересовала, любой дождевой червяк и любая гусеница, всякую лягушку ему непременно надо было схватить и в руках подержать. А уж с Флорианом как он только не бился, годами буквально на себе по полям да лесам его таскал, даже короб для него смастерил, вроде рюкзака, из которого мальчонка, сидя у отца за спиной, мог разглядывать окрестности, правда, все время задом наперед, тогда как отец, разумеется, только вперед, то бишь в противоположном направлении, двигался.

Но мать Флориана — она вовсе не из камня. Ольга вглядывалась в лицо сторожихи, круглое, как колобок, с пухлыми податливыми щечками, с невзрачной кнопкой носа, но с тем более выразительными и заметными глазами, а вернее, даже не самими глазами, а густыми, наподобие щеточек, черными кустиками бровей над маленькими, подвижными, не то темно-карими, не то темно-серыми, если, конечно, такие бывают, глазками. И пухлые губки тоже очень заметные на желтоватой коже лица, слегка, как казалось, тронутого на скулах слабым оттенком ржавчины. Сторожиха вечно носила на голове низко, чуть ли не по самые брови повязанный платок, под которым волос почти не видно, разве что самую малость на висках. Под грубошерстной, крупной домашней вязки зеленой кофтой бесформенная гора грудей, юбка закрывает ноги до середины икр. Впрочем, икр не видно под желтыми резиновыми сапогами, так она в этих желтых ботах по школе и щеголяет. С нижних ступенек лестницы сторожиха смотрела на Ольгу и кивала.

На кухонном столе у окна нашлись две чистых кружки, Ольга ощутила приятное тепло от плиты и аромат свежего кофе. Да, сторожиха уже сварила кофе, и кринка молока стояла на столе. Ольга поставила свой пакет молока возле кружек, в одной из которых, по надбитому краю, узнала свою детскую посудину — эта кружка была матово-желтая и много светлей отцовской. Больше всего ей хотелось просто растянуться на лежанке у печи в горнице, но скоро опять придут молебщики, к тому же сейчас не каникулы, значит, скоро по лестнице взад-вперед примутся носиться школьники, которым нет дела до комнаты, где покоится их мертвый, уже начавший потихоньку разлагаться учитель.

Ольга сняла с плиты кофейник и, стоя за спинкой стула, налила себе кофе в свою детскую кружку: пуговица пальто звякнула по дереву стула. Прильнув животом к спинке стула, просто так, из озорства, она испытывала ее податливость. Кофе был не чета тому, что она делает в баре, какой-то вываренный и выдохшийся, впрочем, кофе, который мать подавала отцу, был ничуть не лучше.

Где-то внизу, под кухонным полом, раздалось глухое шарканье и невнятный гул голосов, должно быть утреннее приветствие. Затем, после небольшой паузы, резкие, пронзительные вопли учительницы: «Нет! Нет! Нет!» Ольга автоматически их сосчитала и решила, что учительница, должно быть, мысленно с ней сговорилась и именно для нее крикнула свое «нет!» трижды.

Флориан, вероятно, еще спал.

В своей детской, что напротив родительской спальни, где лежал сейчас отец, она, прямо в замшевом пальтишке, упала на неприбранную кровать. Полы пальто живописно распахнулись, открывая бедра. «Разлеглась прямо как актриса», — подумала она. Лопатки тяжело вдавились в поролон дешевого матраца. Одной рукой она прикрыла глаза, второй подтянула полу пальто до середины живота. Словно обессилев от этого движения, рука так и замерла на пупке с зажатым между пальцами замшевым кантом. Сквозь пальцы она проследила глазами серый шнур электропроводки, протянувшийся по потолку до розетки плафона. Плафон простенький, волнистая каемка розового стекла вокруг лампочки. В некоторых местах серый, двойного плетения шнур перехвачен белой изоляционной лентой — это не отец, подумала Ольга, скорее уж мать, та все латала лейкопластырем. Стены и здесь голые, с отслаивающейся штукатуркой, даже без кленовых листьев, всей мебели в комнатенке только кровать и шкаф, да еще стул вместо ночного столика. И ничего из прежних времен, ни одной вещицы, которая напоминала бы о ней, ни кукольных платьев, ни любимого пластмассового голыша, которого она вместе с остальными игрушками раздарила или, как плюшевую кошку, собственноручно зашвырнула в ручей.

По краю тротуара на площади Манцони Сильвано нервно бегал взад-вперед вдоль рейсового автобуса. А она злилась на его громкий, бесстыжий голос, перекрикивавший все шумы вокруг, она чувствовала на себе взгляды пассажиров, становившиеся тем беззастенчивей, чем громче этот псих там, на тротуаре, пялясь на нее при всех, орал «Петер!». Он прокричал это по меньшей мере столько же раз, сколько давеча учительница внизу в классе вопила свое «Нет!».

Она могла наблюдать за Сильвано из окошка страховой конторы, где работала машинисткой, поглядывая в бар напротив, — там Сильвано, расположившись возле стойки, одна нога по привычке чуть выставлена вперед, локоть на прилавке, пил свое пиво. Он был не слишком разговорчив с друзьями, обычно обступавшими его полукругом. Народу в баре по большей части бывало немного, но все равно рукой, в которой Сильвано держал кружку, он, казалось, норовит отодвинуть всех от себя подальше. Глаза его были почти неуловимы, терялись в мягких, чуть расплывчатых чертах лица.

А она влюбилась в него просто без памяти. От идиотского счастья ног под собой не чуяла, идя по тротуару, на глазах у прохожих ни с того ни с сего без разбега чуть ли не на метр в высоту подпрыгивала, а то и выше. Заявившись к парикмахеру, потребовала остричь себя как можно короче. Крупные каштановые локоны покатились по белой накидке. Каждое новое вгрызание стригущей машинки в свою химическую завивку она физически ощущала как высвобождение и вознесение к чему-то совсем иному, небывалому, важному: в новое ВРЕМЯ и в новый МИР, какими они виделись ей по многозначительным названиям одноименных газет. Сильвано сказал:

— Не смей ничего прятать, вечно ты что-то скрываешь.

Но она в ответ только хохотала как от щекотки.

— Знаешь что, — заявила она как-то раз одной знакомой, повстречав ее на мосту, — знаешь что, — повторила она, а потом только и добавила: — Мне хорошо.

В первые дни, первые полгода или, может, даже год это была какая-то блаженная игра в прятки. Она прятала Сильвано от себя и сама пряталась от него — игра, но, может, и страх, боязнь приблизиться и в этой слишком большой близи другого испугаться. Не то чтобы они друг к другу вовсе не прикасались, но многое между ними так и оставалось невысказанным, неназванным, потому что казалось тогда неважным, главное было — не обидеть ненароком другого и не дать как-то непоправимо обидеть себя. Сама этого вполне не осознавая, она подавляла желание провести рукой по его глазам, вместо этого только трогала кончиками пальцев его верхнюю губу и корчила ему потешные рожицы. Словно желая сохранить что-то, пусть даже нехорошее, только для себя, укрыть это от Сильвано и от других, лишь бы сберечь под покровом молчания, как много лет таила от всех свое детское открытие: лесных муравьев, в декабре, в оттепель, выползших на снежный наст погреться на солнышке. Так вернее сохранить в себе надежды, думалось ей. Но она не только себя от Сильвано прятала, но и его от других — по крайней мере, ей ужасно хотелось суметь это сделать, запрятать его так, чтобы никто о нем даже говорить не мог, превратить в предмет, которым другие не смогут пользоваться. Мало-помалу, да и то лишь со временем, она заметила, что Сильвано-то ее не прячет, они почти всегда жили на глазах у друзей, у его друзей, оно как-то само собой так получалось. Долго она вообще не осознавала, что живет теперь на другой, итальянской стороне. Самый воздух вокруг сделался мягче, прозрачнее, уступчивей, и даже стены ее конторы как будто расступились. Зато все прежнее, родное, зазвучало вдруг резче, грубее и жестче: «олух», «дурень», «стоять насмерть», «наши горы», «наша победа».