Наполеон и женщины - Ги Бретон

Но Креолка не имела никакого желания променять негу Парижа на дискомфорт полей сражении. Кроме того, она была так влюблена в своего последнего любовника, гусарского лейтенанта Ипполита Шарля, что и не помышляла его покинуть.

Неделя за неделей из Италии летели мольбы приехать, она отказывалась снова и снова, и отговорки были так лживо-небрежны, что Бонапарт изнемогал от ярости и ревности.

Послушаем Мармона:

"Генерал Бонапарт думал о своей жене непрерывно. Он страстно желал ее, ждал ее с нетерпением. Он часто рассказывал мне о своей любви к ней с юношеским воодушевлением и ослеплением. Но она все откладывала свой приезд, и его стала одолевать ревность. Однажды он случайно уронил портрет Жозефины, который всегда носил с собой, и стекло разбилось; он страшно побледнел и сказал: «Моя жена серьезно больна либо изменяет мне» [12].

Мы знаем, что она была здорова…

Тогда Бонапарт послал к ней Мюрата, надеясь, что тот уговорит ее приехать. Результат был неожиданным для супруга: Жозефина стала любовницей Мюрата.

Она изобрела предлог, чтобы задержаться в Париже — объявила себя беременной, Мюрат сообщил эту новость Бонапарту, который, обезумев от радости, схватил перо и настрочил еще одно безумное послание.

"Мюрат написал мне, что ты беременна и в связи с этим чувствуешь себя нездоровой и не можешь ехать ко мне. Значит, я еще несколько месяцев не увижу тебя, а ведь ты, наверное, так мило выглядишь с животиком.

Ты пишешь мне, что очень изменилась. Письмо твое грустное, почерк нетвердый.

Как же ты себя чувствуешь, мой дорогой дружок?

Я думал, что я ревнив, но лучше бы я сам нашел тебе любовника, чем знать, что ты так печальна…"

Бедняга! Жозефина в этих делах вовсе не нуждалась в помощи мужа и превосходно справлялась сама.

В июне, устав надеяться и отчаиваться, Бонапарт отправил Жозефине горестное письмо, орфографию которого я почтительно сохраняю:

"Моя жизнь — непрерывный кошмар, отчаяние омрачило мою душу. Ты больна, ты меня любишь, ты беременна. А я так виноват перед тобой, что не могу оправдать себя. Я возмущался тем, что ты не едешь ко мне, а ты была больна. Прости меня, мой нежный друг. Любовь, которую ты мне внушила, отняла у меня Разум: и он никогда не вернется ко мне. Придется с этим примириться.

Пока ты не написала мне, самые зловещие предположения наполняли мою душу; я ни на что уже не надеялся, мечтал только о том, что бы последний и единственный раз прижать тебя к сердцу и вместе умереть.

Ни минуты покоя, ни минуты утешения, ни минуты надежды не было у меня до того, как я получил твое большое письмо, где ты сообщила о своей болезни.

Жозефина, как ты можешь столько времени мне не писать? Твое последнее письмо, моя нежно-любимая от третьего флореаля! Письмо о том, что ты в ближайшее время не приедешь — я. еще не смог примириться с этим, и все же ношу это письмо на груди, и твой портрет, и все остальные письма… Я без конца перечитываю их, смотрю на любимое лицо…

Я без тебя — ничто. Не могу понять, как я жил без тебя прежде. О Жозефина, владычица моего сердца, неужели ты будешь снова откладывать свой приезд, слушать дурных советчиков, которые хотят удержать тебя в Париже, продлить мою разлуку с тобой? О, я подозреваю весь свет! Всех, кто тебя окружает! Но я твердо надеюсь, что ты уедешь из Парижа до 5-ого и 15-ого будешь в Милане…

Все мои мысли прикованы к твоей спальне, к твоей постели, к твоему сердцу…

Ты знаешь, что я не вынес бы, если бы у тебя был любовник… Если бы я узнал об этом, увидел его, я в тот же миг растерзал бы его сердце.., а потом… может быть, посягнул бы и на твою священную для меня жизнь… Но нет, я не смог бы… но я сам ушел бы из жизни, в которой и сама добродетель способна на обман…

Тысячу поцелуев твоим глазам, твоим губам, твоему язычку, твоей…

О, помнишь ли ты сладостный сон, когда я, сбросив твои чулочки, твои шелка, прижимал тебя к груди так, что ты вся целиком оказывалась внутри моего сердца? О, почему Природа не создала такой возможности? Как бы это было прекрасно…"

* * *

Эти безумно страстные письма, которые занимают место среди самых волнующих произведений любовной литературы, не производили на Жозефину того впечатления, на которое рассчитывал Бонапарт.

Арно, который как-то был на улице Шантерэн в день, когда Мюрат принес очередное послание, оставил этому свидетельство: "Это письмо, которое она мне показала, как и другие письма из Италии, было неистово пылким. Жозефину только забавляла его страсть, не лишенная момента ревности. В моих ушах еще звучит отрывок из письма, в котором ее муж, как будто отвергая мучившие его подозрения, восклицает: «Однако, если бы это было правдой! Тогда берегись кинжала Отелло!» Я как будто слышу, как она комментирует эти слова, ее голос с креольским акцентом:

«Какой же ин уморительный, этот Бонапарт!» Она не испытывала к этому исключительному человеку такой же любви, что внушила ему, хотя, конечно, она гордилась тем, что он ее любит не менее, чем свою славу. Она наслаждалась этой славой, которая росла со дня на день, но она наслаждалась ею в Париже, где каждое новое сообщение из Италии вызывало восторженные клики толпы, а когда ей пришлось все-таки уезжать из Парижа, огорчение ее было неописуемым".

Тогда она поставила условие: ее любовник Ипполит Шарль должен уехать тоже. Карно, имевший основания сомневаться в твердости нравственных устоев генерала Бонапарта, согласился на это с легким сердцем.

Еще две недели Жозефина пробыла в Париже. Прощальные обеды, балы, вечера, очень веселые и. даже легкомысленные, так приятно ее развлекали, что каждое утро она восклицала:

— Нет, я уеду только завтра!

Надо сказать, что парижская жизнь 1796 года была непрерывным праздником, где любые самые экстравагантные выходки были не в диковинку.

«Мюскадены» («Щеголи») [13] одевались как полишинели, носили гротескного покроя рединготы, начесывали волосы как «собачьи уши» и выходили на улицу, только вооружившись увесистой узловатой палкой.

В то время как мужчины задыхались в тесных галстуках, упиравшихся в подбородок, и в высоченных воротничках, мешавших повернуть шею, женщины, как бы для того, чтобы восстановить равновесие, одевались в соблазнительные легчайшие наряды.

Послушаем Роже де Парна!

«Они показывали себя полуголыми, отбросив всякий стыд, стремились только к одному: обратить на себя внимание. Без рубашек, без нижних юбок, только в корсете и панталонах телесного цвета, они набрасывали сверху греческие туники из тончайшего светлого муслина, сквозь который просвечивали руки, ноги и грудь. Руки были украшены множеством браслетов строгих античных форм, — так же и нижняя часть икр; ноги без чулок в открытых сандалиях, и на каждом пальчике ноги кольцо с бриллиантом или драгоценной камеей».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});