Катастрофа отменяется - Николай Асанов

— Потому, что женщинам нечего делать в горах, — хмуро сказал он. — Здесь и мужчинам-то порой приходится трудно.

— А мне показалось, что здесь не так уж трудно живется! — лукаво заметила она. — Прекрасная комната, отличная постель и даже накрахмаленные простыни. Или это только для меня?

— Поблагодарите Салима. За хозяйство отвечает он.

— Но таких условий не бывает и в лучших домах отдыха! Почему же нам, скромным женщинам, нельзя быть рядом с победителями природы мужчинами? На войне женщины делили с ними и опасность и даже смерть, — продолжала она.

— Речь идет о других опасностях. В горах может случиться все. Горцы говорят, что и горы не стоят на месте. Зачем же подвергать опасностям тех, кто слаб от природы? А вспоминать военные годы ни к чему. Я и в те годы не допускал бы женщин на передовую, а будь моя власть, вообще не брал бы их в армию…

— А мне кажется, вы просто обижены на весь наш слабый пол! — с нескрываемой иронией сообщила она.

Чердынцев, чувствуя, как краснеет лицо и наливается шея, исподтишка показал Галанину кулак. Тот испуганно замахал рукой перед лицом, отрицая свою виновность. Неужели она действительно так прозорлива, что пытается читать в его душе? Ну, погоди!

— Женщины действительно не всегда заслуживают уважения! — отрезал он. — Вам говорят, что подниматься на ледник опасно, а вы из чистого упрямства все-таки ползете вверх. Потом вы растягиваете сухожилие и боитесь пошевелиться, убеждая себя, что это перелом.

Он ждал, что Волошина смутится, но она по-прежнему улыбалась.

Галанин жалобно взглянул на начальника:

— Александр Николаевич, у Тамарочки такая интересная жизнь! Вот вас не было тут, а она рассказывала, что у нее свой принцип работы: влезть в шкуру того человека, о котором она собирается написать, пожить его жизнью, изучить его дело…

— Сидя на веранде после сытного обеда под восхищенными взглядами этих самых героев? — иронически спросил Чердынцев.

— Почему же? Когда она писала о физиках, она полгода работала лаборантом на ускорителе! — пытался защищать гостью Галанин.

— А для статьи о Большом театре поступила в кордебалет?

— О Большом театре я не писала, — мягко сказала Волошина, — но когда открыли первые школы стюардесс, надела форму и полетела Москва — Владивосток и обратно. И представьте, после первого очерка в эти школы пошли лучшие десятиклассницы…

— Не убедительно! — проворчал Чердынцев.

Ему уже не хотелось злиться. Ну, явилась и явилась. Завтра или послезавтра Галанин проведет ее по леднику, в среду с базы придет машина с продуктами, «гостью» спустят к Фану, усадят в кабину, Салим взберется под брезентовый верх и — прости-прощай! А пока — веселитесь, мальчики!

Салим выскользнул с террасы и вернулся, неся в руках по пять пиал с зеленым чаем. Как он ухитрялся это проделывать, никто не понимал и повторить фокуса не мог. Поставив пиалы перед каждым прямо на полу, снова присел к стене в своем углу.

Волошина отпила глоток, глядя куда-то вперед, и вдруг глухо спросила:

— Что это?

Пиала выскользнула из ее тонких пальцев и со звоном покатилась по полу.

Все удивленно смотрели на Волошину, только Чердынцев мгновенно обернулся к окну, поняв, что причина ее тревоги где-то там, далеко. На западе, километрах в двенадцати от станции, медленно падала гора Темирхан.

— Смотрите! Смотрите! — вскрикнула Волошина, и только тогда все вскочили, бросились к окнам, выходившим на запад.

Гора падала медленно, точнее, она раскалывалась на глазах, и отколовшаяся часть вместе с остроконечным пиком, седловиной, ледником и снеговой вершиной сползала вниз, в долину Фана, по которой недавно проехали Волошина и Чердынцев. Там, куда падала гора, наверно, еще стоял у подножия зеленый «газик» начальника милиции Фаизова…

Отсюда, с высоты три пятьсот, гора Темирхан всегда казалась похожей на двугорбого верблюда. А сейчас голова и передний горб ползли все быстрее, уже над местом катастрофы появились первые облака пыли, похожие на жидкий дым, но дым все сгущался и сгущался, и вот уже все затянуло темной пеленой, и только тогда донеслись глухие удары, похожие и на раскаты грома, и на гул взрывов.

— Извержение? — спросил сам себя Галанин.

— Может быть, учебный взрыв? — Это голос Каракозова.

— Землетрясение? — испуганный вопрос Волошиной.

Чердынцев, все еще глядя на место катастрофы, коротко распорядился:

— Мальчики, внимание! Галанин, на рацию! Передайте кодом на кишлак Темирхан, в Академию наук, в ЦК партии, в Управление военного округа; запомните текст: «Гигантский обвал в ущелье Фана в четырнадцать часов пятнадцать минут. Гора Темирхан рухнула и перегородила ущелье. Высота завала предположительно триста — четыреста метров. Уточненные данные передам позднее. Рудники и гляциологическая станция отрезаны. Альпинистская разведка со стороны гляциостанции вышла, — он взглянул на часы, — в четырнадцать двадцать». — И другим тоном: Каракозов, Ковалев, Милованов, выходите! И осторожнее! Только подойти к месту обвала, уточнить высоту завала, направление падения! Вернуться как можно быстрее! От нас будут ждать первых сообщений! Галанин, вы еще здесь? Передавайте же! И не забудьте упомянуть: нужны вертолеты для разведки с воздуха! И еще одно: по нашим предположениям, река Фан практически перекрыта. Может быть, в низовьях успеют закрыть плотины, иначе кишлаки и города останутся без воды!

Только в эту минуту до станции донесся грохот. Он шел волнами, то утихая, то снова поднимаясь до высшей точки, когда слух словно пропадает, видно лишь, как у соседа шевелятся губы. Но люди уже знали, что делать, и быстро расходились в этом грохочущем безмолвии, от которого было трудно дышать. Затем земля задрожала, закачалась, дом зашевелился, захлопали беззвучно двери, беззвучно полетели стекла, дрогнул и сдвинулся внизу ледник, забушевали озера, покатились камни морен…

Когда Волошина оглянулась, в комнате никого не было, кроме Чердынцева, который все стоял у окна, вглядываясь в черную пелену, закрывшую ущелье. По качающейся террасе еще ползли, натыкаясь на стены, стулья, резко хлопали двери, все дребезжало, гремело, падало, но за гулом катастрофы не было слышно ни единого звука, словно люди оглохли или завязли в плотном, гудящем грохоте.

А потом на дом навалился раздавленный в ущелье воздух. Он был плотный и холодный, как вода, и наступал тяжелыми рывками. Не ветер, не буря, а именно сдавливающий поток, в котором невозможно шевелиться, двигаться… И навстречу потоку из-за здания станции вышли три альпиниста, связанные нейлоновым тросом, и двинулись, то подтягивая один другого, то подталкивая вперед там, где поток был слишком плотен. Но вот они исчезли за поворотом, и к этому времени грохот словно бы пошел на убыль, дышать уже становилось легче, и стали слышны слова Чердынцева, который все стоял у окна, ухватившись за косяк:

— Какая беда! Какая беда! Какая беда!

— Почему — беда? Какая беда? — прокричала, сделав усилие, Волошина, и вдруг поняла, что все уже кончилось, только воздух еще качается и сотрясается дом.

— Фан перекрыло начисто, — устало сказал Чердынцев. — А я вам рассказывал, что на этой реке стоят десятки кишлаков и пять городов. Весь урожай республики и сама жизнь края теперь под угрозой.

— Но ведь все это можно взорвать! — сердито закричала Волошина. — Если не аммоналом, так хоть атомной бомбой! Кто же позволит какой-то глупой горе погубить весь урожай или даже весь край?

— В тысяча девятьсот десятом году в Сарезском ущелье вот так же упала гора. Она раздавила весь кишлак Сарез. Только два человека уцелели — они перегоняли стадо овец на летнюю стоянку. Высота завала равнялась восьмистам метрам. Река Сарез оказалась перегороженной. Теперь там озеро глубиной шестьсот метров, а из него стекает ручеек… Но если когда-нибудь эта естественная плотина поползет, то…

— Не может быть, чтобы здесь не было ни исследователей, ни каких-нибудь постов предупреждения! — еще более нервно сказала Волошина.

— Посты-то есть… — пробормотал Чердынцев.

— Так не пугайте меня! — окончательно выйдя из себя, крикнула Волошина.

Чердынцев подумал: вот всегда они так, эти женщины! Они молча переживают катастрофу, а потом только начинается нервное возбуждение. Сейчас она так зла, что может посчитать, будто он нарочно вызвал этот обвал. А когда нервное возбуждение дойдет до предела, ей захочется улететь на первом вертолете, хотя она будет знать, что вертолет прилетел не ради нее. Эти женщины всегда ведут себя так, словно являются центром мира.

Но Волошина уже присмирела. Она стояла рядом у окна и все пыталась что-то разглядеть в черной, почти ночной темноте пылевых извержений. Видно, ждала, что сейчас упадет еще одна гора, за нею — другая, а потом весь мир разрушится и сама она погибнет под его обломками. Но именно — в последнюю очередь! Эгоцентризм, присущий всем женщинам, и тут не оставит ее.