Роковая перестановка - Барбара Вайн

Дом стоял на отшибе, посередине нигде, на краю речной долины, и был окружен разнообразными, плотно растущими деревьями. Лесная могила, подумал Руфус. Дом был построен в конце восемнадцатого века, имел два этажа, плоскую черепичную крышу, стены из красного кирпича и парадную дверь, выходившую на террасу с колоннами и портиком. Дымовые трубы по обоим торцам. Надворные постройки, конюшню. Широкую площадку, вымощенную плитняком, перед входом, а справа от нее, как на снимке, холмистую лужайку с кедром, огромным черным уродливым деревом, которое кренилось, как галеон, когда дул ветер. Чтобы сделать снимок, ему пришлось встать у края леса, под березу. Солнце казалось очень ярким, но разве летом солнце может быть неярким?

Руфус обнаружил, что у него бешено стучит сердце. Он даже подумал о том, чтобы взять тонометр и измерить себе давление — так, из любопытства. Но вместо этого он перевернул фотографию изображением вниз. Потом зажал ее между большим и указательным пальцами, как нечто хрупкое — пинцетом. Открыл медицинскую книгу, положил снимок в главу о Clostridium welchii,[16] палочкообразной бактерии, которая разрушает тело, пока оно еще живо, и прошел в свою гостиную. На подоконнике, за шторой, была спрятана секретная порция водки, в стакане оставалась еще половина.

Но Руфусом уже завладела эйфория, которая пробудила отвагу и безрассудство. Сердцебиение успокоилось. Интересно, зачем он подумывал о походе в публичную библиотеку, когда под рукой есть гораздо более простые средства идентифицировать дом из газетной статьи?

Его самосознание резко изменилось, и Руфус уже не понимал, как мог позволить себе даже задумываться о том, тот это дом или нет, откладывать то, что должно было успокоить его психику, и вообще по-страусиному избегать этой темы? Так нельзя строить свою жизнь, он всегда это утверждал. Ни от чего не шарахайся — это главный его принцип, встречай все смело. Одна из причин, почему он много пьет, в том, что выпивка помогает придерживаться этого принципа.

Руфус сделал глоток, покатал водку во рту, со стаканом в руке подошел к двери, прислушался. Вода течет слабее. Мериголд выйдет через десять минут. Он взял трубку и набрал сто девяносто два. В последнее время справочная стала отвечать гораздо быстрее. Должно быть, их хорошенько потрясли.

— Город? — отозвался мужской голос.

Странно, что он не подумал об этом; правда, название тут же вспомнилось, название телефонной станции, хотя телефон Хилберта был отключен.

— Колчестер, — сказал Руфус. Он допил водку, достал сигарету из пачки на полке перед ним. — Чипстэд, — осторожно произнес он и стал диктовать по буквам: — Ч — Чарли, И — Итон, П — Питер, С — сахар, Т — Томми, Э — Эдам, Д — Дэвид.

— Э — эра, — поправили его.

— Ладно, Э — эра, — согласился Руфус, понимая, что сделал «оговорку по Фрейду». — Уайвис-холл, Нунз, Колчестер. — Он ждал, предвкушая обычный и крайне досадный ответ, что абонент с таким именем у них не значится. В таком случае это будет означать, что имя абонента у них есть, но… Его размышления прервал голос оператора:

— Номер шесть-два-шесть-два-ноль-один-три.

Руфус опускал трубку, ощущая спазм в желудке, как будто все его мышцы сдавила жесткая рука.

Глава 4

Фотография, очень похожая на ту, что сделал Руфус Флетчер летом 1976 года, висела на экране примерно пятнадцать секунд. Сообщение разрешалось повторять не более четырех раз. Сейчас его передавали в воскресном вечернем выпуске новостей Би-Би-Си, начинавшемся в шесть тридцать. Остальные сорок пять секунд были отданы полицейскому, который говорил журналисту, что сказать нечего, кроме одного: будет проводиться расследование. Но Шива и Лили Манджушри увидели фотографию; увидел ее и Руфус Флетчер. Эдам Верн-Смит, расслаблявшийся в Пуэрто-дела-Крус, естественно, ее не видел. Он даже не видел английские газеты. Там они были слишком дорогими и приходили на день позже. Ему не хотелось напоминаний о доме, и единственная газета, в которую он заглянул, была «Интернешнл Геральд Трибьюн» — Энн нашла ее на пляже.

Его отец дома, в Эджваре, сказал своей жене:

— Господь Всемогущий, Уайвис-холл! Ну и дела!

Берил Верн-Смит глянула на экран, но фотография почти сразу исчезла.

— Да, кажется, это он.

Полицейский говорил, журналист пытался раскрутить его на откровенность, но потерпел поражение. На заднем фоне был виден осенний лес и церковь на вершине пологого холма. Льюис Верн-Смит сидел и качал головой — этот жест был скорее выражением отчаяния из-за нынешнего состояния мира, чем отрицания. Не то чтобы у него пробудились неприятные воспоминания — они всегда были с ним, его существование было неотделимо от старой горечи, — просто вид дома, быстро промелькнувшая фотография оживили конкретные чувства — ну, те, которые владеют им уже почти одиннадцать лет.

— Десять с половиной, — сказала его жена.

— Я должен позвонить в полицию. Двух мнений быть не может, я должен позвонить в полицию.

— Но не сегодня, а? — сказала Берил, которой хотелось посмотреть «Властителя дум».

Льюис ничего не ответил. С комнатой, в которой они сидели, произошел любопытный процесс — она съежилась. Так случалось каждый раз, когда ему напоминали об Уайвис-холле, или о его дяде Хилберте, или если вообще говорили о графстве Суффолк. Создавалось впечатление, будто кирпичная стена соседнего дома передвигалась на четыре-пять футов ближе к живой изгороди и начинала нависать над комнатой. Льюис встал и с раздражением задернул шторы.

— Ты не хочешь дождаться возвращения Эдама? — спросила Берил.

— А зачем? Чем он поможет?

Берил имела в виду, что Эдам числился среди прежних владельцев Уайвис-холла, а ее муж нет, однако решила не заострять на этом внимание.

— Никто из ныне живущих не знает это место так хорошо, как я.

— Это верно.

— Я не буду ждать возвращения Эдама, — заявил Льюис тем тоном, из-за которого дочь стала называть его Лакеем-Жабой,[17] — а вот до завтра подожду.

* * *

Мужчины и женщины обычно не облекают свои низменные чувства и намерения в слова, даже в самых потаенных уголках сознания они хранятся именно как чувства и намерения. Вот и Льюис, прикидывая, как связаться с сыном на Тенерифе, не сказал — в том числе и самому себе, — что не любит Эдама и будет только рад, если удастся испортить ему отпуск. Вместо этого он обосновал свое намерение и оправдал себя. Вероятно — нет, абсолютно точно, — Эдам ничего не знает о находке в хвойном лесу, но Эдам когда-то владел домом, и, следовательно, на нем лежит определенная ответственность. То, что он продал дом, не снимает ее. Льюис согласился бы с Оскаром Уайльдом в том, что наше прошлое — это то, какие мы сейчас. Мы не можем избавить себя от него. Следовательно, долг Эдама — вернуться домой и держать ответ, пусть дело и яйца выеденного не стоит.

Однако он не имел точного представления о том, где Эдам, и сомневался, что турагент Эдама (близкий друг младшего Верн-Смита) скажет ему. Придумает какой-нибудь предлог, чтобы не говорить. Как бы то ни было, Льюис всегда больше лаял, чем кусался. По сути, у него нет зубов — так однажды Эдам сказал Бриджит, а он подслушал, и слушал дальше с беспомощной досадой.

— И это здорово, иначе наше детство было бы не просто скукой, а самым настоящим бедствием.

Льюис отправился в местный полицейский участок в Эджваре утром в понедельник. Казалось, его приход удивил их, но не сильно. Полиция Суффолка уже начала охоту за прежними владельцами Уайвис-холла, и их предупредили о том, что Верн-Смит жил в том районе. А в лондонском телефонном справочнике их было всего двое.

А это ведь преимущество. Льюиса попросили подождать, потом проводили в кабинет к сержанту уголовной полиции, который приготовился принять у него заявление. С деловой напыщенностью Льюис принялся диктовать его машинистке; он говорил бы и говорил, если бы его вежливо не придержали.

— Уайвис-холл, Нунз, Суффолк и двадцать акров прилегающей земли были в собственности через брак у моего дяди, Хилберта Верн-Смита. Потом все это перешло к моему сыну Хилберту Джону Эдаму Верн-Смиту по завещанию дяди в обход меня, хотя, когда умер дядя, моему сыну было всего девятнадцать. Так как в то время мой сын только что поступил в университет, он, естественно, даже не думал о том, чтобы поселиться в доме. Он согласился с моим предложением продать поместье, и осенью 1976 года перед возвращением в университет последовал моему совету и поручил продажу дома и участка агенту по недвижимости.

В те времена загородная недвижимость продавалась плохо. Запрашиваемая цена была сорок пять тысяч фунтов, и я не удивился, что продажа, так сказать, дала осечку. Однако весной 1977 года поступило предложение, которое мой сын принял. Но сделка провалилась, и Уайвис-холл удалось продать только в следующем августе неким мистеру и миссис Ланган за здорово поправившуюся сумму в пятьдесят одну тысячу девятьсот девяносто пять фунтов.