С шашкой против Вермахта. «Едут, едут по Берлину наши казаки…» - Евлампий Поникаровский

С палкой в руках предстаю перед комендантом. Он глядит на меня с усмешкой. Небось думает: «Ничего себе, вояка». Мне обидно, но обиды своей не выказываю. По-всякому люди перебираются через пролив. Кто с полным комфортом, кто умывшись кровью, а кто… Словом — переправа. «Кому память, кому слава, кому темная вода…»

В комендатуре нашлась кое-какая одежонка. Мне выдали солдатскую гимнастерку, сапог на правую ногу, ремень. Теперь, вновь оглядев меня с ног до головы, комендант не усмехался. Вид мой был божеский.

— Можешь топать в свой УР, — сказал он. — Сборный пункт его в третьей школе.

Екнуло у меня сердце от радости: выбрались наши ребята. С помощью палки я поскакал в школу. И тут радость погасла: из 343-го ОПАБа офицеров оказалось не более десятка да десятка два рядовых. Но люди подходили. К концу дня из батальона собралось 93 человека, всего же из УРа — 350. Триста пятьдесят из четырех тысяч!

Ночью у меня поднялась температура, и я оказался в Темрюкском эвакогоспитале. Через пару суток меня перевезли в эвакогоспиталь, что находился в станице Лабинской.

Госпитальные дни — хорошее время и для раздумий. Я мучительно размышлял над последними своими фронтовыми неделями, хотел понять и не находил ответа — почему так быстро и бесславно, считай за одни сутки, погиб наш 161-й УР, состоящий из отборных, мужественных и стойких воинов? Почему вместе с УРом погибла Азербайджанская дивизия? Почему, наконец, стала возможной трагедия всего Крымского фронта?

Ответ на свои недоумения я нашел только через много лет, в вышедшей в свет «Истории Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.».

Глава вторая

От ополчения — к гвардии

Мутные серо-зеленые потоки немецко-фашистских войск захлестывали кубанские и северокавказские земли. Сдерживать их, остановить, завернуть назад у нас не хватало сил. С болью в сердце продолжаем отходить все дальше на юг.

На утренней заре, до восхода солнца, останавливались на дневку, рассредоточивались по садам, балкам, оврагам, рощам и замирали, словно и нашего духу здесь нет.

Всех нас измучили ночные марши. К неимоверной усталости примешивалось плохое настроение.

Не предвиделось легкой жизни и впереди. Мы уже все сознавали, что впереди нас ожидают испытания еще тяжелее. Командиры подразделений были настороже. Их заботило лишь одно — кто бы не заснул и не свалился бы с коня, кто бы не свернул с дороги, не выбился из колонны и не отстал бы.

За спиной оставалась родная земля. Давно уже прошли станицы Каниловскую, Кореневскую, Ладожскую, Тбилисскую. На каком-то рубеже останавливались, занимали оборону, но снова следовал приказ «По коням!» — и снова мы на марше. Через станицы и хутора проходили с угрюмыми лицами, с поникшими головами, с виновато-стыдливыми взглядами.

Видели, как у ворот своих хат и на околицах стоят и молча, с печалью, провожают нас взглядом древние деды, женщины и дети. Мы чувствуем, что они хотят нас спросить: «Что с вами случилось? Почему вы пятитесь и отходите не с пограничной Белорусской или Молдавской земли, а с трижды благословенной Кубанской и Северо-Кавказской?»

Что может быть для нас горше этого и обиднее на себя? Нам пока сказать им нечего. Мы тоже пока молчим, хотя верим, крепко верим, и хочется во всю силу закричать: «Будет и у нас и у вас праздник, дорогие люди. Скоро, очень скоро захватчики умоются своею кровью. Мы это вам обещаем крепко».

У меня как-то даже мелькнула пугливая мысль: неужели тяжелые бои за Кущевскую казаков надломили? Но эту мысль я сразу отмел. Нет, не надломили. В тех боях казаки сражались как львы. В боях они показали, что умеют бить немцев, что первое испытание выдержали с честью, проявив мужёство, отвагу и доблесть. Через много лет военные историки отметят: «2 августа противник перешел в атаку в районе Шкуринской (20 километров северо-западнее Кущевской) и вклинился в нашу оборону, но контратаками советских войск был выбит с захваченных позиций. В момент отхода немецких войск два казачьих кавалерийских полка, поддержанные танками, в конном строю атаковали противника. В короткой схватке казаки уничтожили до 1800 вражеских солдат и офицеров, захватили 18 орудий и 25 минометов».

День, говорят, меркнет ночью, а человек — печалью. Печалились о потерях. Многих своих земляков урюпинцы оставили на поле боя. Но война без потерь не бывает. Казаков печалили думы о Родине, о ее судьбе. В первое военное лето отход наших войск был как-то объясним. Внезапность и вероломность нападения. Превосходство врага в технике. Другие причины… Горько и больно было тогда. Но после разгрома немцев под Москвой, под Ростовом, на других фронтах трудно было понять и объяснить этот страшный прыжок гитлеровцев к Сталинграду и в предгорья Северного Кавказа.

Равнины Кубани остались позади. Теперь по узким и крутым горным проселкам и тропам в предгорьях Кавказа и Причерноморья мы карабкались вверх, в поднебесье, потом спускались в темные и мрачные ущелья, где с ревом и грохотом мчатся речки, и снова карабкались вверх.

…«Быть тебе казаком», — в первый день пребывания в полку сказал мне начальник штаба капитан Поддубный. Я тогда еще не предполагал, что отныне и до конца войны казачий кавалерийский полк станет моим родным домом, а воины его — казаки — крепкой и хорошей семьей. Не знал я, что с ними я буду делить все радости и огорчения, что с ними я дойду до самого светлого дня — Дня Великой Победы.

Наши переходы действительно чертовски тяжелые, а для таких новичков, как я, — вдвойне. Но ничего не попишешь, назвали тебя казаком — становись им и учись всему, что требуется от воина-кавалериста. Обкатка седлом для меня была мучительной. Проехав в одну из ночей шестьдесят километров, я едва сполз с коня. То уважаемое всеми место, на котором сидят, я сбил так, что не мог далее ни сидеть, ни ходить. В глазах темнело от каждого шага. Но хуже было другое. Осматривая моего коня, полковой ветеринарный врач, капитан П. И. Козин, хотя и незлобиво, но довольно резко выговаривал мне:

— Ездок, ядрена шишка. Всадник без головы. Спину-то набил Казаку. Да за такое знаешь, как наказывают? Спешивают. Седло снимают с коня и вешают на загривок всаднику. И пусть он топает на своих двоих. Конька же в поводу ведет. Пусть и конек поглядит на тебя, заседланного. Вот так, мил-человек. А как же иначе? Нет, дальше на Казаке ехать не позволю. О чем и доложу твоему прямому и непосредственному начальнику Ивану Николаевичу Поддубному.

Мне нечего было возразить конскому доктору, и я помалкивал.

Начальник штаба — человек деликатный. Он мельком глянул на коня, укоризненно покачал головой, вздохнул:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});