В стране озёр - Василий Брусянин

— Проведём в сейм наших!.. Пусть установят религию!.. Натерпелись мы горя!..

И старики, подогретые в своих чувствах красноречием Райвойнена, начинали длинный разговор о несчастьях, которые переживает страна, и всё потому, что народ забыл о религии. Слушая стариков, Давид часто вспоминал свои разговоры и споры с дочерью Хильдой.

Хильда добродушно посмеивалась над отцом и говорила:

— Отец, не потому людям плохо живётся, что они мало молятся… Торпарь Хоттинен целые ночи молится, а как день придёт, то ему надо идти на работу к лавочнику Райвойнену… к вашему проповеднику…

— Райвойнен — хороший человек! — обижался за друга Давид.

— Я знаю, он очень хороший: хитрый как лисица и жирный как свинья, — продолжала девушка, и в её голубых глазах вспыхивали искорки…

Девушка вздохнула, провела по глазам рукою и добавила:

— Хоттинен молится всю ночь, а Райвойнен подсчитывает барыши… Днём ему тоже некогда молиться…

Старик прятал от дочери глаза, молчал и думал:

«Да… да… Хоттинену плохо живётся, а Райвойнену нет времени молиться»…

Это противоречие, ясное для старика, являлось каким-то странным скачком в его миросозерцании, но он всё же соглашался с дочерью. К остальным выводам Хильды он относился с каким-то сомнением и точно не доверял дочери.

А девушка, с воодушевлением в голосе, говорила:

— Надо дать земли торпарям и работы — безработным! Надо уменьшить рабочий день!..

— Ага… да… да… надо! — соглашался старик. — Торпарям земли надо… Мы — христиане, они наши братья, — соглашался старик; но только он не знал, как же всё это совершится, кто же сможет сделать такое большое христианское дело?

Разговоры о судьбе безземельных людей велись и на собраниях союза. По представлению единомышленников Давида выходило так, что когда во всей Финляндии распространятся и окрепнут союзы «Свободной церкви», то именно эти союзы-то и сделают что нужно…

— Но как? Как это сделать? — спрашивал Давид и самого себя, и союзных ораторов.

И все они одинаково безнадёжно задумывались над этим роковым вопросом и не знали, как же торпари вдруг станут людьми с землёю?

Когда на собраниях союза заходила речь о выступлениях на предстоящих выборах, все в один голос говорили, что безземельных торпарей и бедных крестьян надо объединить одним общим кличем: «Вся земля — для истинных христиан!»

А когда потом в руки Давида попал длинный избирательный листок, в котором перечислялись кандидаты в депутаты от всех партий, он убедился, что религиозные союзы выставили своим лозунгом фразу: «Объединение христианской бедноты!»

Это обстоятельство очень обрадовало старика. Вернувшись домой, он с сознанием собственного достоинства показал Хильде избирательный листок и воскликнул:

— Хильда, ты вот всё смеёшься над стариками! Читай — разве мы не заботимся о бедных людях!?

Девушка звонко расхохоталась.

— Отец! Да разве это случится?.. Разве может случиться так, что депутаты от вашего союза захотят поделиться землёю с бедными!? Ты же сам говорил, что у вас в союзе много помещиков и баронов!.. Возможно ли то, на что ты надеешься?..

Сомнения дочери прокрались в его сознание и там, на дне души, отложились также сомнением.

«В самом деле, ведь это тоже что-то неладное выходит, — думал старик, — захотят ли помещики передать землю торпарям?..»

О других своих сочленах, кто бы они ни были, он судил по себе. Если он в глубине души решил, что безземельные торпари должны иметь землю, и депутаты сейма об этом будут заботиться, то он ни на минуту не сомневался, что и другие члены союза и их будущие депутаты решат так же.

«А вдруг этого не случится? — думал он. — Может быть, и правду говорит Хильда: помещики и бароны только показывают вид, что заботятся о бедных. Надо же чем-нибудь привлечь голоса на выборах»…

Вынашивая в себе зерно таких сомнений, Давид уже не так доверчиво относился к своим приятелям-союзникам, хотя среди них не было ни баронов, ни помещиков. Правда, лавочник Райвойнен — богатый человек, земли у него много. И о нём мог бы сказать Давид: «А что для тебя бедные люди? Ты хорошо живёшь!» Но он боялся думать так. С какой-то наивной, детской верой относился Мартинен к своим собратьям по союзу и верил им больше, чем самому себе…

* * *

Накануне выборов депутатов Давид Мартинен возвращался домой поздно ночью.

Молчаливая белая ночь не навевала на него тихих дум о молитве и жизни как раньше, а как будто тревожила в нём что-то новое, что было в нём с молодости, но истлело с годами.

Беззвёздное, белое, безоблачное небо… Где-то далеко ещё горит вечерняя зорька. На смену ей скоро загорится заря восхода. Молчаливый лес стоит и не шелохнёт листвою. Пыльная дорога безлюдна и пустынна. Над болотами поднимается туман и жмётся к лесу.

Давид Мартинен осматривался по сторонам и думал о минувшем дне. Истекшим днём он остался доволен.

После обеда он пошёл на собрание в лес, верстах в шести от дома. Предвыборное собрание устраивала рабочая партия, но известно было также, что на этом собрании выступить и оратор от крестьянских союзов. А этих ораторов Мартинен всегда слушал с особенным вниманием. Их речи о положении крестьянской бедноты всегда растрагивали старика, и он говорил:

— Вот это хорошо! Это — настоящее… То, что надо… Главное, о торпарях не забывают, о них заботятся…

Собрание в лесу было шумное и оживлённое. На обширной поляне среди соснового леса до начала речей шумными группами двигались люди. Тут были девушки в светлых платьях как на празднике, пойги, солидные крестьяне и старики в возрасте Мартинена. Молодёжь бродила толпами по откосу берега шумной лесной речки. Волны речки с беспрерывным плеском перекатывались по камням. Местами шумели водопады, и их ровный шум сливался в общий хор с говором и смехом оживлённых людей.

Под кустами у речки юноши с красными ленточками в петлицах продавали партийные книжки и листки и открытки всевозможного содержания. В отдалении, за густой порослью ёлок, разместился походный буфет. Длинный и узкий стол, прикрытый белой скатертью. На столе — бутерброды, бутылки с лимонадом, стаканы чаю, апельсины, конфеты. На груди распорядительницы стола красовались букетики гвоздики. Девушки с оживлением заманивали пойг сластями и бутербродами, и около буфета было шумно и весело. Кое-где бродили любопытствующие дачники.

До открытия собрания толпа была настроена по-праздничному. Но вот, на возвышении, сооружённом из брёвен и досок, появился оратор, и гул голосов постепенно затих. Около оратора теснее сжалось кольцо из слушателей.

Давид Мартинен протискался к самой трибуне, потому что плохо слышал. Но он внимательно, с напряжением слушал и старался не проронить ни слова из речи оратора.

Когда говорил представитель рабочих, по лицу старика бродила умильная улыбка, и он мысленно твердил: «Да, да… Это правда»… Представителя рабочих сменил крестьянский оратор, и на лице старика снова бродила умильная улыбка, и он опять говорил себе: «Да, да… Это правда»…

Речь господина в очках, оратора от младофиннов, толпа слушателей выслушала с вниманием, но когда он кончил речь, в толпе жидко зааплодировали, тогда как речи обоих предыдущих ораторов потонули в гулком всплеске аплодисментов и возгласов.

Во время речи младофинна Мартинен улыбнулся и негромко говорил:

— Ну, ну… говори… так тебе мы и поверили!..

В толпе шутили и вызывали на трибуну оратора от старофиннов. Но никто из ораторов этой партий не выступил. Очевидно, они ещё не забыли, что во время предыдущих выборов на этой же поляне был осмеян помещик Соннинен, вздумавший побрататься с ораторами от народа.

В начале собрания Мартинен пожалел было о том, что на трибуне не появится оратор от их союза.

«Как же это так? Ни слова не скажут?» — думал он, но потом внимание его сосредоточилось на речах, и он забыл о своём союзе. То, что он услышал на собрании, захватило его и наполнило душу до краёв.

С этим впечатлением он и ушёл из леса, когда загремел оркестр музыки, и молодёжь пустилась в танцы. Бредя в одиночестве, по пустынной дороге, в молочном свете белой ночи, он перебирал в памяти целые фразы из речей, вспоминал отдельные слова и чувствовал, как тускнеют перед смыслом этих слов его молитвенные думы, с которыми он явился на собрание.

На собрании он повстречался с дочерью. С красной ленточкой на кофточке она ходила в толпе и продавала листки и открытки в пользу партии.

— Ну что, отец, доволен, что со мною пошёл? — спросила она.

Он моргнул глазами, улыбнулся и купил у дочери какой-то листок. И сделал он это так, безотчётно. Ему было весело и отрадно в шумной толпе, а тут подошла к нему Хильда. Красная ленточка на её груди показалась ему чем-то таким особенным и значительным.