Люби себя, как я тебя (сборник) - Юлия Добровольская

Я уже не слышала, что она говорит — произошел какой-то катаклизм, похожий на внезапно наступивший вакуум.

Мне нужно было бы броситься опрометью, подобно Золушке, с того вернисажа, пока не пробил роковой час. Но я стояла как вкопанная, держась за руку Тамариного спутника, помогшего мне выбраться из уютных и цепких объятий мебели.

Вы догадались? Тут оно и случилось — это самое начало.

Можно называть, как кому нравится: сердце пронзила стрела Амура, или молния… в глазах потемнело, в ушах зазвенело… земля качнулась под ногами… словно волной захлестнуло… И так далее — не очень-то много этих штампов на самом деле. Но как же они точны в наивной своей простоте!

Я всегда отличалась особой чувствительностью в отношении людей. Вот только объяснить, почему, скажем, с этим человеком не стоит заводить дружбу, а с этим — деловые отношения, я не смогла бы. Чуяла, и все тут.

Что я почуяла в Кирилле? Тогда — не знала, сейчас знаю: мужское начало. Силу. Силу интеллекта, силу духа. И еще — трагедию. Не драму — Трагедию. С большой буквы.

Когда прошел первый шок, я постаралась взять себя в руки.

Тамара сняла с проплывающего мимо подноса три бокала с розовым мартини — бокалы для мартини я знала исключительно из рекламы.

— За знакомство, — сказала она, и мы чокнулись: клек-клек-клек.

Я подумала: ведь она обещала Кириллу, что пить они не будут. Но не напоминать же об этом тетушке!..

Мы медленно пошли вдоль экспозиции. Тамара что-то рассказывала о подругиной сложной живописи. Останавливаясь перед очередным полотном, мы с Кириллом оказывались по разные стороны от нее лицом друг к другу. Он смотрел на меня сквозь свои дорогие дымчатые очки и молчал. Понятно, что он молчал, ведь говорила Тамара, но он молчал… он молчал нутром. Он был абсолютно нем и неподвижен нутром.

Его внешность?.. Я могла бы сравнить его с одним известным и популярным журналистом-телеведущим, но не стану, чтобы не испортить сравнением неповторимый образ Тамариного возлюбленного. Тем более что не в чертах лица их сходство, а… как бы это объяснить… в поле, окружавшем обоих, в заряде излучаемой энергии. Та же харизма, то же неоспоримо мощное мужское начало. Все остальное — одежда, манеры — вполне под стать: фундаментально, надежно, добротно. И неколебимо. Китайская стена. А что до трагедии — так это там, внутри, вас туда не впустят.

Продолжение начала

Да, любовь — это больно.

Я заболела. Я томилась и тосковала. Я не спала ночами. Я не могла сосредоточиться на работе.

Я не знала, что делать. Меня воспитывали в строгих правилах религиозной морали, а душа моя сочувствовала Анне Карениной и понимала Татьяну Ларину. Но и только — сама я не в состоянии была сделать первый шаг. К тому же — Тамара… Родная тетя. Почти подруга. Перейти ей дорогу?!.

Но я чуяла, что где-то там, во чреве города — дневного или ночного, делового или развлекающегося, — меня помнят, обо мне думают. Это и пугало, и придавало смысл каждому новому дню.

* * *

Прошло около недели с момента нашего знакомства, когда позвонила Тамара. Спросила, можно ли ей зайти. Это было странно: она никогда не делала так прежде — просто приходила.

Дома ли родители, спросила она.

Родители были на даче — как и обычно в субботу.

Тем лучше, сказала Тамара.

Я увидела ее на пороге и поняла, что что-то случилось.

Она прошла в мою комнату и закурила. Это было просто из ряда вон — в нашем доме даже ей не позволялось курить.

Она выпустила с шумом первую затяжку и сказала:

— Он в тебя влюблен. — И заплакала.

Я молчала. Я знала все. Все наперед. И тем не менее пролопотала:

— Но ведь мы… мы же едва знакомы…

Тамара посмотрела на меня, как на больную, что было недалеко от истины. Я опустила глаза. Она погасила сигарету и ушла.

Мое нутро окаменело.

Я сидела в той же позе, в которой меня оставила Тамара, и смотрела в окно. Я была сосредоточена на одном: изо всех сил пыталась уловить тот момент, когда день переходит в сумерки, а сумерки — в ночь.

Зажглись фонари, и темнота стала отчетливей.

Зазвонил телефон.

— Да? — Я знала, кто звонит.

— Добрый вечер, Лиза.

— Добрый вечер, Кирилл.

— Я хочу вас видеть.

— Я тоже хочу вас видеть.

И все.

Высланное им такси привезло меня в старинный переулок в центре города.

Он стоял на крыльце. Потом подошел к машине, открыл дверцу и подал мне руку. Как и в тот — первый — раз, он вытянул меня из кресла. Мы засмеялись, вспомнив это, но не обменялись ни словом.

В огромной прихожей горел оранжевый свет.

Кирилл захлопнул за нами дверь. Постоял с опущенной головой, держась за ручку, и резко повернулся ко мне.

— Я не хочу ничего выжидать, а вы?

— Думаю, смысла нет, — сказала я.

Тогда он обхватил меня руками, и мы смотрели друг на друга и плавились, как две горящих восковых свечи, стоящих слишком близко и сжигающих одна другую своим жаром.

Стоит ли рассказывать, что было потом? Кто хоть однажды испытал настоящую любовь, прочувствует, восстановив в памяти свой собственный опыт, — ведь такое не забывается никогда. И словами не передается.

Только один штрих к портрету Кирилла.

Когда он понял; отчего мне так больно, он словно опомнился и сказал: «Ты хорошо подумала, что делаешь?»

«А разве, когда любят, думают о таких вещах?»

«А ты вот так, сразу, и решила, что это любовь?»

«Я ничего не решала, — сказала я, — я просто полюбила».

Он лег рядом и будто остыл, остыл в прямом смысле слова — до комнатной температуры.

«Ты испугался?» — спросила я.

Он молчал.

«Ты испугался моей любви?» — уточнила я.

Он закрыл лицо руками.

«Не бойся, — я отняла руки от лица и стала целовать его, — возьми, это твое, я ничего не требую взамен, просто возьми мою любовь».

Он был очень нежен и очень аккуратен, а потом заплакал, и снова был невероятно нежен. И неистово страстен.

Несколько раз принимался звонить телефон. Кирилл выдернул шнур.

Потом мы поели. Потом снова впали в забытье. Мы почти не разговаривали — за нас это делали наши губы, руки, нутро…

Я приехала домой в воскресенье вечером, чтобы собрать свои вещи. В доме уже все знали.

На меня смотрели как на покойника в гробу, который безвременно — а стало быть, коварно — покинул любящих его людей. Смотрели с укором, растерянно и безнадежно.

Бледное лицо и чернота вокруг глаз не оставляли почвы для иллюзий, а лишь свидетельствовали о реальности произошедшего.