Никитский бульвар - Лев Колодный

После войны профессор ютился в крошечной комнате на Конюшковской улице, настолько маленькой, что, как пишет его ученик, приглашенный однажды здесь переночевать, раскладушку профессор снял со стены. На ней висели за недостатком места складные стулья.

Из скрипичного класса Льва Цейтлина, где царили дружелюбие и единодушие, вышли прославленные скрипачи, чьи имена до недавних лет украшали афиши Москвы и городов мира. Самый легендарный из них не заслужил на родине орденов и почетных званий. В 1974 году отодвинутый на обочину искусства, «забитый и забытый» солист Московской консерватории Борис Гольдштейн с женой и детьми эмигрировал из СССР в Западную Германию. Там сразу занял место профессора одной из высших музыкальных школ, стал выступать по всему миру, вызывая до последних дней жизни восторг слушателей и музыкальных критиков.

Впервые вся страна узнала о нем в 1933 году. В одиннадцать лет мальчик из Одессы по имени Буся, ученик легендарного Столярского, очаровал слушателей в Большом зале Московской консерватории на заключительном концерте Первого Всесоюзного конкурса скрипачей, на котором присутствовал Сталин с соратниками.

Согласно легенде, после выступления вождь пригласил мальчика в ложу и похвалил: «Ты, Буся, играл лучше всех».

Писатель Анри Барбюс в известной книге «Сталин» факт той встречи подтверждает: «Как сейчас вижу восторг двух маленьких чародеев – пианиста Арнольда Каплана и скрипача Буси Гольдштейна, рассказывавших мне, как они после своего триумфа в консерватории были у Сталина». По словам племянника пианиста Льва Харитона, Сталин сказал безмерно обрадованным мальчишкам:

– Вот от меня награда. Когда вырастете, не зазнавайтесь. Увидите меня на улице, остановитесь и поздоровайтесь.

Согласно другой легенде, где фигурирует один Буся, после выступления в Кремле и премии, 5000 рублей, Сталин пошутил: «Ну, Буся, теперь ты стал капиталистом, наверное, настолько зазнаешься, что не захочешь пригласить нас в гости». И услышал якобы неожиданно в ответ: «Я бы с большой радостью пригласил вас к себе, но мы живем в тесной квартире, и вас негде будет посадить». Не миф, а факт: квартиру в Москве 13-летний скрипач получил в новом доме на Земляном Валу, 14–16, построенном в 1934 году.

О Бусе, как о Чапаеве, слагали анекдоты. Ходил он якобы до старости в коротких штанишках. В тех, в которых выступал перед Сталиным. Сочиняли анекдоты о его маме, говорившей в кабинетах начальников, якобы как еврейки на одесском Привозе. Пишут, что талант вундеркинда угас. Поводы для легенд и анекдотов были.

До войны, в 13 и 15 лет, Гольдштейн возвращался в Москву лауреатом международных конкурсов. Ввойну, будучи студентом, выезжал на фронта. Когда играл музыку Бетховена и громкоговорители доносили звуки скрипки до германских окопов, немцы прекращали стрелять. Полгода выступал на Северном флоте. Запустил учебу, не сдал экзамен по истории ВКП(б). Его исключили из Московской консерватории и восстановили спустя десять лет, в год смерти Сталина.

За тридцать пять лет солист Московской филармонии в капиталистической стране выступил единственный раз. Студия записи «Мелодия» годами не записывала игру Буси – Бориса Гольдштейна, которая поражала уникальным звуком, «нежным и резким, мягким и жестким, смелым и застенчивым». (Заступился за него Шостакович.) Ему не давали в концертных залах Москвы играть то, что любил. Отправляли на гастроли туда, где мало кто хотел слушать классическую музыку.

Почему? Его биограф пишет, что разгадку травли надо искать в архивах Министерства культуры. Мне кажется, причина дискриминации на поверхности, и не в «пятом пункте», как можно подумать. Причину назвал Лев Харитон. Его отец, адвокат, восемь раз выступал в судах, разводивших «доброго, мягкого и простодушного» Бориса с женами. «Газеты, – по его словам, – стали писать о “развратнике”. Был жуткий фельетон в “Комсомольской правде”, который читала тогда вся Москва». За подобное «моральное разложение» после публикации пасквилей загнали в угол замечательного артиста.

Арнольд Каплан (справа) и скрипач Борис Гольдштейн

Из западни вышел способом, которым при Брежневе воспользовались многие евреи в СССР. Начал новую жизнь в 52 года на Западе и быстро завоевал признание. В начале 1987 года, после гастролей в Испании, музыкальный критик задал вопрос: «Почему нам никто не сказал, что так можно играть на скрипке?» В марте того года не «забитый и забытый» дал последний концерт в Иерусалиме и полгода спустя умер.

«Больше чем любовь». Заветная звезда адмирала Колчака

В отличие от первого в Москве Тверского бульвара, разбитого летом 1796 года, не известно точно в каком году зазеленели липы на Никитском бульваре. Прошло четверть века, прежде чем взамен разобранных стен Белого города центр Москвы стянули полукольцом десять разросшихся аллей. С тех пор их начали упоминать путеводители и писатели.

Одним из первых это сделал литератор Сергей Глинка, старший брат Федора Глинки, оставившего нам незабываемые романсы «Не слышно шума городского» и «Вот мчится тройка удалая вдоль по дорожке столбовой». На его слова вслед за Верстовским, жившим на Никитском бульваре, писали музыку другие композиторы. Стало хрестоматийным его стихотворение «Москва»:

Город чудный. Город древний.Ты вместил в свои концыИ посады, и деревни,И палаты, и дворцы!

За двести лет до появления в наши дни «Русского журнала» и «Русского репортера» Сергей Глинка издавал в Москве «Русский вестник» в пику «Вестнику Европы» Карамзина. Современникам писатель был известен тем, что отпустил на волю своих крепостных, первый записался в московское ополчение 1812 года, словами и делами заслужил звание «народного трибуна». О себе писал, что в Москве «жил с народом на улицах и площадях, на рынках». С французского первый перевел «Марсельезу» и написал путеводитель по Москве, где бульварам, ставшим достопримечательностью, посвящено несколько строк: «Бульвары простираются полукругом около Белого города, и оба конца их прилегают к Москве-реке».

В московском альманахе 1829 года появилась похвала Сергея Глинки идее Екатерины II, реализованной в царствование ее сына Павла I и внука Александра I:

«Устройство бульваров есть щастливая выдумка, ибо это придало неимоверную красоту древней нашей столице». Белинский, «неистовый Виссарион», властитель дум читающей России и «революционный демократ», сравнивая Петербург и Москву, писал в 1845 году, что истинный петербуржец не удержался бы от громкого междометия, «если бы, пройдя круг опоясывающих Москву бульваров, – лучшего ее украшения, которому Петербург имеет полное право завидовать, – он, то спускаясь под гору, то подымаясь в гору, видел бы со всех сторон амфитеатры крыш, перемешанных с зеленью садов».

Другой московский литератор, Михаил Дмитриев, обвинивший Белинского в «покушении на лучшие традиции русской литературы», проявил с ним единодушие по отношению к бульварам. В полемическом стихотворении «Московская жизнь», датированном 15 июля 1845 года, помянул их в одном ряду с Кремлем и садами:

Кремль же седой наш? —старик величав, а смотрите как весел!Где его рвы и валы?– Да завалены рвы под садами;Срыты валы —И на них как зеленая лента бульвары.

Спустя год, впервые увидавший Москву Николай Чернышевский, другой чтимый в русской истории и литературе «революционный демократ», поплатившийся свободой за призыв: «К топору зовите Русь», – подобно Белинскому поразился представшим к тому времени во всей красе липам: «Особую прелесть придают городу бульвары, густота деревьев удивительна».

По-видимому, при суровом Николае I порядка на улицах Москвы было больше, чем после воцарения либерального Александра II. После отмены крепостного права в 1862 году перед приездом в Москву императора генерал-губернатор Павел Тучков распорядился осмотреть бульвары, к тому времени запущенные. Зрелище предстало безотрадное. По словам газеты «Московские ведомости», осмотр «открыл большие беспорядки: деревьев не досчитывалось тысячами, барьер был поломан, газон измят, дорожки неудобны для ходьбы, на бульварах гуляли домашние животные окрестных владельцев, а зимой некоторые из последних сваливали на бульвары сорный снег с мостовых».

В результате после принятых мер появилась новая ограда, цветники, посажены молодые деревья, бульвары перешли в ведение появившейся Московской городской думы и стали неизменным местом прогулок и свиданий.

Большие перемены происходили по сторонам проездов. Во второй половине ХIХ века усадьбы в духе классицизма, где проживала одна семья с дворней, исчезали. Их вытесняли доходные дома в стилях, возникших в Европе: эклектики и модерна. Сады во дворах вырубались, новые здания становились выше и больше. Квартиры заселяли расплодившиеся чиновники, присяжные поверенные, врачи, профессора, преуспевавшие артисты и литераторы. Вдоль оград бульваров протянулись рельсы, покатили по ним вагоны на конной тяге.