Арабы и море. По страницам рукописей и книг - Теодор Шумовский

Я стал просматривать стихотворный текст и с первых же строк вступил в дремучий лес неизвестной мне топонимики и астрономической терминологии. Судя по контексту, это было описание мореходных маршрутов в западной части Индийского океана. Должно быть, здесь много интересного, но какой трудный текст! Какой трудный текст! На занятиях в университете я уже читал отрывки из арабских географических сочинений почти без подготовки, à livre ouvert[25], но здесь я спотыкался на каждом шагу и беспрестанно лез в словарь. Увы, подручный словарь Гиргаса, бывший в ходу не у одного поколения арабистов, на этот раз отказывал почти во всех случаях. Я полез в толстые словари не специального, как Гиргас, а общего типа, арабско-английские, арабско-французские, арабско-уже не помню какие, но нашел далеко не все слова. Оставалось обратиться к арабским толковым словарям. Эти многочисленные тома большого формата с мелким шрифтом лежали на нижней полке шкафа в помещении, где я работал. Начинающему юнцу к ним и подойти страшновато: удастся ли что-либо выловить в этом широко разлившемся в массивных фолиантах море языка? «Вот Игнатию Юлиановичу, вероятно бы, никакие словари не понадобились, – уныло думал я. – Уж он-то, наверное, все это знает…» Знает ли? Как-то я, смущаясь, спросил у него: «За какое время вы изучили арабский язык?» Член многих иностранных академий и научных обществ, избранный у нас академиком в неполные 39 лет, усмехнулся и, как мне показалось, несколько застенчиво сказал: «Я его, знаете, и сейчас изучаю. А чтобы постичь весь, думаю, жизни моей не хватит». Это был первый полученный мною урок научной скромности, качества, которое составляло один из секретов обаяния личности академика Крачковского. С другой стороны, пробелы в знаниях могут быть и у таких крупных ученых, просто даже потому, что в силу тех или иных причин какая-то группа текстов может выпасть у них из поля зрения, следовательно, соответствующая область языка изучена ими в меньшей степени, чем другие. Крачковский сознавал это, конечно, весьма отчетливо и в ряде областей арабистики охотно отдавал пальму первенства другим работникам науки, иногда и не имевшим высоких официальных званий.

При рассмотрении заинтересовавшей меня рукописи удалось различить, что мореходных поэм было не одна, а три: вторая переносила читателя в восточные воды Индийского океана, третья возвращала его к аравийским берегам. Имя автора, написанное небрежной скорописью, не имело различительных точек при буквах, но с помощью словарей я его разобрал: Ахмад ибн Маджид. Обратившись к международному справочному изданию – «Энциклопедии ислама», я, к своей радости, нашел там под этим именем статью, подписанную не известным мне до той поры Габриэлем Ферраном.

«Энциклопедия ислама» существует на английском, французском и немецком языках, а теперь еще и на турецком. В провинциальной школе 20-х годов изучать иностранные языки мне не приходилось, впервые я столкнулся с ними в университете. Длительные усилия дали свои результаты, но для научных занятии вузовских знаний было недостаточно, и мне пришлось думать об углублении знакомства с западными языками, главным образом с французским, ибо в нем я успел меньше, чем в других, к тому же на нем были написаны работы Феррана об арабском лоцмане, которых, как я увидел по библиографической справке к его статье, было довольно много.

Поздно ушел я в тот день из Института востоковедения, а назавтра меня вновь потянуло к рукописи лоций, и я, урвав время, прибежал в Арабский кабинет. Дни сменялись днями, незаметно промелькнула неделя, данная мне Игнатием Юлиановичем для ознакомления со сборником.

– Ну, – шутливо спросил он при встрече, – нашли что-нибудь достойное вашего внимания?

– Да, Игнатий Юлианович, – твердо сказал я. – Ахмад нбн Маджид. Тут три его лоции.

– Ну что же, очень хорошо. Много ли вы успели узнать об авторе?

Я, волнуясь, рассказал о том, что смог почерпнуть из энциклопедической статьи Феррана, потом перешел к описанию рукописи. Крачковский внимательно слушал, изредка задавая короткие вопросы; это помогало мне ничего не забыть. Самое поразительное свое открытие я приберег на конец:

– Игнатий Юлианович, мне кажется… впрочем, может, я ошибаюсь. Но Ферран не говорит об этой рукописи ни слова. Упоминает тридцать два произведения Ахмада ибн Маджида – тридцать два! – а о нашей рукописи не говорит ничего. Неужели это. единственный экземпляр в мире?

– Да, наша рукопись – уник, – ответил Крачковский, – и можно только радоваться, что вот на нее опять обращено внимание. Я ведь когда-то посылал ее снимок Феррану, но его не стало, и наш уник лежит, как лежал.

– Лежит второе столетие! – заметил я. – Ведь о нем говорится еще в каталоге Френа за 1819 год!

– И даже в каталоге Руссо за 1817-й. Но что делать? Habent sua fata libelli[26], очевидно, и манускрипты тоже. Ну, да ведь все-таки год на год не похож, авось, кто-нибудь когда и заинтересуется этими лоциями.

Игнатий Юлианович вздохнул, на его лицо, оживленное в продолжение нашей беседы, легла тень грусти. Дальше разговор уже как-то не вязался, и мы расстались. На прощание он сказал:

– Теперь наши занятия с вами формально закончены, и я на кафедре об этом скажу. Мнение мое таково, что общение с рукописями было для вас небесполезным. Ну, а если что по этой части вас будет интересовать дополнительно, – обращайтесь, и я, и другие сотрудники Арабского кабинета к вашим услугам.

Май бежал к концу, вплотную подступала экзаменационная сессия, а у меня, как говорится, «еще и конь не валялся»: загадочный Ахмад ибн Маджид и уникальная рукопись его лоций неторопливо, но властно входили в мою жизнь, занимая в ней все большее место. Белые ленинградские вечера этой поры я просиживал в Институте востоковедения, штурмуя томик в красном переплете, и каждый раз узнавал крохотный кусочек нового. Но и самый маленький успех увеличивал энергию: чем дальше я продвигался в знакомстве с рукописью, тем сильнее она меня затягивала. Нехотя пришлось оторваться от нее, чтобы не провалить сессию. Но вот все зачеты сданы, в моем матрикуле – свежая отметка о переводе на пятый, последний курс…

Теперь можно вернуться к лоциям. На каникулах в крохотной родной Шемахе, увековеченной пушкинским гением в имени «шамаханской царицы»; забыв обо всех летних удовольствиях, отрешась от всего света, я дни напролет просиживаю за Ахмадом ибн Маджидом и радуюсь, что никуда мне от него уходить не надо, вот уж тут можно свободно поразмыслить, что к чему в этой трудной, так медленно поддающейся рукописи! Перевожу пока лишь краткие прозаические введения к лоциям, а что будет, когда придется разбирать стихотворный текст! Я думаю об этом с ужасом и любопытством. Какие-то откровения ждут меня там? Справлюсь ли я с этими лоциями? А если нет? Игнатий Юлианович грустно вздохнет: «Авось, кто-нибудь когда и заинтересуется…» Так что, мол, не горюй, не ты, так другой издаст эту рукопись. Но почему не я? Вот окончу университет, поступлю в аспирантуру и сосредоточусь на изучении своего уника. У аспирантов, говорят, ни лекций, ни семинаров нет, своим временем они располагают свободно. Так что я. ну, пусть не сразу, год пройдет, два, три, но одолею же эти лоции, непременно одолею!. Осенью 1937 года, вернувшись в Ленинград, я при первой же встрече с Крачковским, сияя, поделился своей радостью: за лето полностью подготовлено предварительное описание рукописи Ахмада ибн Маджида.

Долгие зимние вечера я просиживал в машинописном бюро, перепечатывая свой опус об арабском лоцмане. 3 февраля 1938 года он, с рекомендацией Игнатия Юлиановича, был принят к печати. Счастливая гордость переполняла меня: усилия не пропали даром, положено доброе начало научной деятельности на избранном поприще; я нашел свою тему, а забытая рукопись нашла исследователя; кончаются трудные университетские годы, всего четыре месяца отделяют меня от защиты диплома. Я счастлив в учителях: после блестящего полиглота Николая Владимировича Юшманова, у которого я прошел азы науки, судьба послала мне крупнейшего знатока арабской литературы, о котором сами арабы говорят, что «русский профессор Крачковский знает нашу культуру лучше, нежели мы». А что они скажут, когда под руководством Крачковского в далекой России будет открыта новая глава арабистики, глава Ахмада ибн Маджида? Светлое состояние длилось ровно неделю. 10 февраля 1938 года я по ложному обвинению оказался в тюрьме, откуда смог вернуться к ставшей дорогой для меня рукописи спустя девять лет.

* * *

В августе 1946 года по пути в Ленинград я разыскал Игнатия Юлиановича в подмосковном санатории «Узкое», где тремя годами ранее им была написана часть замечательной книги «Над арабскими рукописями». Я всегда с гордостью вспоминаю, что эта книга за короткое время была издана в нашей стране пять раз! Для работы из нашей области знания – случай беспрецедентный. Игнатий Юлианович прислал мне в Сибирь авторский экземпляр первого издания с теплой надписью; было это в 1945 году, как только мне удалось восстановить с ним связь. В «Листках воспоминаний о книгах и людях», как стоит в подзаголовке, нашлось место и для уникальной рукописи лоций. Упоминание о давнем студенте, когда-то ее изучавшем, заканчивалось словами: «…он рос на моих глазах, но судьба прервала его научную работу в самом начале». И рядом: «Так этот замечательный сборник все еще ждет своего исследователя».