Видение неравенства: От Французской революции до конца Холодной войны - Бранко Миланович

вдохновения, в какой бы день это ни было, в захламленной комнате Маркса в Лондоне или за столом, который он считал своим собственным в Британском музее.

Огромная жажда знаний Маркса, охватывающая все - от публицистики до политики, экономики и философии, - неудивительно, что тысячи людей потратили в общей сложности миллионы часов работы, а некоторые и всю свою жизнь, на изучение его трудов. (Некоторые люди, конечно, даже умерли за Маркса или из-за него - чего нельзя сказать ни об одном другом писателе, о котором пойдет речь в этой книге). В своей недавней статье, комментируя публикацию новых томов собрания сочинений, Хайнц Курц пишет об относительной стерильности последних лет жизни Маркса, которую он объясняет описанием ненасытной жажды познания Маркса. Маркс погрузился в литературу не только обо всех сферах социального бытия человека - включая изучение новых языков, таких как русский, - но и о математике, химии (в зрелом возрасте), геологии и других естественных науках. Создается впечатление, что, если бы можно было заключить соглашение о том, что мир должен быть остановлен на месте, как это было в 1870 году, и дать Марксу два столетия для его анализа, он не смог бы выполнить эту задачу. Стремление впитать в себя все знания мира помешало Марксу закончить многие части своих трудов. Если бы не его неожиданная слава, вызванная тем, что после Октябрьской революции он стал не просто основателем республики или монархии, а основателем нового общественного строя, которому суждено было распространиться на всю Землю, многие из его трудов никогда бы не увидели свет. (Например, его рукописи 1844 года, Grundrisse и большая часть его переписки, скорее всего, не были бы опубликованы в виде книг, за исключением, возможно, некоторых очень специализированных изданий). Как бы то ни было, его собрания сочинений, многие из которых были всего лишь заметками или каракулями, все еще печатаются спустя полтора столетия после его смерти.

Труды Парето пронизаны любовью автора к парадоксам, поиском противоречий и стремлением опровергнуть буржуа, хотя в большинстве своих работ он отстаивал их буржуазные достоинства. Механистическое письмо Парето, чрезмерно упорядоченное по разделам, таким как "3.2A.4" (без особых видимых причин), и его неинтуитивная терминология делают его работу трудной для чтения; она требует от читателя высокого уровня заинтересованности и терпения и часто взывает к разъяснениям. Лучшие части Парето - это когда он забывает о своем обычном желании шокировать парадоксами, или дисциплинировать инженерным делением текста, или впечатлить греческими неологизмами, и позволяет выразить свое мнение более "естественным" способом. Несмотря на недостатки, труды Парето обладают определенной извращенной притягательностью. Жаль, что сегодня его так мало читают, хотя он мог бы так не думать. Как любитель парадоксов, обладающий аристократическим складом ума, он мог бы гордиться отсутствием популярности и привлекательности для масс.

Стиль письма Кузнеца, пожалуй, наименее интересен из шести авторов, рассматриваемых в этой книге. Отчасти он отражает самого человека - осторожный, размеренный, скучный, а отчасти - эволюцию экономики, когда она постепенно превращалась из широкой социальной науки в узкую область, изучающую лишь часть человеческого существования. Кузнец действительно интересовался демографией, часто признавал важность политики, социальных факторов и даже психологии, но не писал в этих областях. Возможно, чтобы сохранить кажущуюся научность, он излагал свои сложные идеи в предложениях, полных оговорок и оговорок, что еще больше усложняло их. Нередко Кузнец начинал предложение, вроде бы аргументируя в пользу А, но к концу нагромождал столько проблем, с которыми сталкивается А, что читатель начинал верить, что А должно быть неправильным, а Б - более правильным. Стили Парето и Кузнеца представляют собой антиподы: один провокативен, а другой старается быть как можно менее провокативным. Однако оба они, рассматривая вопросы неравенства и распределения доходов, старались не преувеличивать свои возможности. Это особенно заметно на примере Парето, который был более склонен делать сильные заявления, чтобы потом отказаться от них, хотя бы частично.

Неравномерная интеграция нарратива, теории и эмпирики

Ранее я изложил свой собственный стандарт того, что представляет собой содержательная работа по неравенству: в ней есть убедительное повествование, хорошо разработанная теория и эмпирические данные. Если рассматривать всех наших авторов с учетом этого стандарта, то можно утверждать, что у Кеснея, Смита и Рикардо были очень сильные и четкие повествования и хорошая связь между повествованиями и теорией (это, вероятно, наиболее очевидно в случае Рикардо), но мало эмпирических данных. Отсутствие эмпирики объясняется тем простым фактом, что большинство необходимых данных в их время не существовало. Поэтому Рикардо пришлось почти полностью прибегнуть к иллюстративным расчетам и числовым примерам. Некоторые данные о ренте, прибыли и заработной плате все же существовали, но их источники были фрагментарны и разрозненны - даже в работах таких авторов, как Мальтус, который был заинтересован в эмпирических данных больше, чем Рикардо, и искал их практически в любой публикации, которую мог найти. Эмпирики было мало по сравнению с тем, что мы ожидаем сегодня.

В работе Маркса, а тем более Парето, присутствуют все три составляющие. Использование Марксом данных и фактов ознаменовало собой значительное улучшение по сравнению с Рикардо и Смитом. Парето вывел это на новый уровень благодаря доступу к фискальным данным о распределении доходов. (Как будет показано в главе 4, Маркс тоже ссылался на фискальные данные о распределении доходов в Англии и Ирландии - те же самые данные, которые три десятилетия спустя составят эмпирическое ядро утверждений Парето). И у Маркса, и у Парето были четкие нарративы и теории. И то же самое верно для Кузнеца: все три компонента "хорошего" подхода присутствуют.

Но с началом холодной войны и с экономикой, которая в то время практиковалась в социалистических и капиталистических странах, все стало иначе. Я не сразу понял это, когда столкнулся с проблемой, как объяснить внезапное затмение исследований распределения доходов примерно после 1960 года на Западе. На Востоке это затмение произошло еще раньше, но в последнем случае объяснение можно найти в убеждении, что социальные классы были упразднены, и в политическом давлении, не позволяющем проводить исследования, которые могли бы опровергнуть это (навязанное) убеждение. Что же касается Запада, то было ли что-то в неоклассической экономике и политическом климате, вызванном холодной войной, что настроило его экономистов против изучения неравенства в их капиталистических и демократических странах?

Загадка разрешилась, когда я понял, что экономическая дисциплина в том виде, в каком ее преподавали и изучали на Западе в 1960-1990 годах, действительно была рассчитана на период холодной войны. Впрочем, политические элементы были не единственными значимыми; был и объективный