Странники - Макс Сысоев

       — И философия тоже сильно изменилась, — добавил он. —  Когда я родился, от общества потребления уже практически ничего не осталось. Но я успел почувствовать его атмосферу. Потребление было как компьютерный вирус, подчинявший себе людские мысли и желания. Общество потребления было выдано за величайшую мечту человечества: словно с самого палеолита люди отстраивали цивилизацию, чтобы в конце концов получить возможность беспрепятственно потреблять. И вот, чтобы противостоять подобным вирусам, философия постепенно стала приобретать иные черты. Задача таких людей как я придать ей такую форму, чтобы она могла стремительно распространяться по миру. То есть быстрее, чем люди дичают. Философия тоже должна быть как вирус, только не подчиняющий разум, а освобождающий его.

       Я допил чай большими глотками, пока тот не остыл, и поворошил палкой угли. Они ещё тлели, и дым защипал мне глаза. Я подумал, что, наверное, сотни раз смотрел по телевизору дебаты всяких умников о судьбах России и человечества, читал в Интернете статьи о вариантах переустройства мира, хватался за голову, слушая, как рассуждают о высоких материях подвыпившие студенты. Как хорошо, что я больше никогда не увижу и не услышу их, хотя Учитель и не одобрил бы моей радости. В словах этих людей тоже были кусочки истины, но они, эти люди, были слишком влюблены в свою мысль, чтобы присоединить к имеющимся у них кусочкам истины кусочки, открытые их товарищами.

       И они не видели века, где тлели угли, шелестел лес, и царила святая троица: Дождь, Дорога и Руины.

       Вновь я почувствовал счастье, что судьба позволила мне вырваться из лап Сферы Услуг, убежать от ужасов конца света, от обманутых людей, строящих своё ненаглядное мнение на страшной лжи, от планеты, поверхность которой состояла из дурманящих сознание экранов и бормочущих динамиков. Я глядел на угли и вспоминал прошлое.

***

      Старый Прометей...

      К чёрту, к чёрту! Настала пора отбросить мифологическую мишуру, а то так недолго и решить, будто я по полнолуниям свершаю кровавые гекатомбы во славу языческой нечисти. Перейдя от пейзажной лирики к сути вопроса, мы столкнулись с непростыми задачами, и теперь уж нельзя постоянно отвлекать сознание от логики на раскрытие метафор с бесконечным количеством значений, из которых обыкновенно выбирается не то, что ближе к истине, а то, что ближе к предрассудкам. Пусть будет цифровой язык. 1 = 1. 0 = 0. Чтоб никаких слов, не отбрасывающих тени, никаких Перунов и старых Прометеев. Приоткроем же покров поэзии и расставим точечки над «ё» в вышестоящих описаниях. Я расскажу Вам о старых-добрых временах, а Учитель послушает мой рассказ со стороны. Он останется в двадцать втором веке, а мы интеллектуально перенесёмся к самым истокам сюжета, на мою негостеприимную родину, и поможет нам транспортное средство, куда более высокотехнологичное, могучее и безопасное, нежели Пегасы.

      Посмотрите сюда. Вы видите его? — большой приземистый изумрудного цвета «Кадиллак» 1950-ых годов, с длинным капотом, скалящейся решёткой радиатора и багажником, похожим в профиль на рыбий хвост? Перед Вами — машина времени. Мы садимся в неё на упругое бархатное сиденье, захлопываем покрытую толстой темпоральной бронёй дверь, вводим в бортовой компьютер входные данные:

      Год: 2005;

      Месяц: декабрь;

      Число: 25.

      «Вы уверены, что хотите переместиться в 25 декабря 2005 года?» — спрашивает нас программа перемещений во времени и предлагает два варианта ответа: «Yes» и «No».

      Наше повествование называется «Петли истории». Будет вполне закономерно заплести петлю, прокатившись в прошлое и вернувшись обратно, к Дождю, Дороге и Руинам. Ничто не мешает. Взлётная полоса закончилась, за иллюминатором — удаляющиеся планеты; разум, наконец, разогнался до скорости, достаточной, чтобы мы не боялись оказаться в гравитационном плену у Сферы Услуг.

      Мы выбираем «Yes».

      Enter.

*магическое единство мира*

      Двадцать пятое декабря пришлось на последнее воскресенье года. В тот день мы зажгли. Начать с того, что мы нарыли такой огромный кусок гашиша, что я поначалу и не понял, что это за вещество: согласно моим обывательским представлениям, столько благодати в одном месте сосредоточиться не могло никак. Потом, у нас было много алкоголя, уж не знаю зачем. В нашем распоряжении имелись двухнедельные всероссийские каникулы, пятнадцатимиллионный мегаполис, чуть-чуть денег, ну и сами мы были молоды, полны сил, отваги, упорства, наглости и оголтелого идиотизма.

      — ТЫЦ-ТЫДЫЦ-ТЫДЫЦ-ТЫЦ-ТЫДЫЦ! — гремели в нашу честь цифровые фанфары из многоваттных колонок возле торговых центров, и мы с надменностью победителей рассекали мою ненаглядную толпу, хамили направо и налево, чинили безобразия, приставали к девушкам. Морозный воздух полнился дионисийским экстазом, характерным для предновогодней декады в частности и для воскресений в целом. Пьяные, как достославный президент, мы влачились, томимые духовной жаждою, через бедную извилинами разума и изгибами души пустыню этого застойного плебейского городишки под названием Москва.

      Быть может, любезный зритель, Вам, глядящему на мою нелепую жизнь иными глазами, из других эпох и пространств, подобное времяпрепровождение покажется малоэстетичным. Так что ж поделать? — для доступа к более изысканным удовольствиям люди шли по трупам, предавали и грабили целые народы. Я видел их, не таких, как мы: на Кутузовском проспекте в ту пору стояли их автомобили, дорогие и бесполезные, а рядом с автомобилями — они сами. Люди, на которых оставило отпечаток богатство. У них была не такая, как у нас, одежда, не такие, как у нас, лица. Изредка встречаясь с нами взглядом, они думали: «Ну и бы-ы-ыдло!..», — хотя всего пятнадцать лет назад они были такими же, как мы. Но они, богатые мужчины и женщины, не останавливались ни перед чем, чтоб не возвращаться к прежнему образу жизни, на дно жизненного омута, к таким, как у нас, незатейливым развлечениям. Ради своих удовольствий они могли безнаказанно убить любого из нас.

***

      Через сто лет богатых не будет. Сначала я этого не знал. Сначала я был трезв, отвратительно трезв. Валялся в своей помойной комнатке и, пялясь в потолок, думал, как бы разглядеть среди желтоватых потёков и серых пятен облупившейся побелки что-нибудь вроде подобия выхода. Краем глаза следил за монитором компьютера: там записывался лазерный диск.

      Потом хронический алкоголизм, подцепленный на одном из собраний творческого актива нашей шарашки, приступообразно обострился и заставил посмотреть на часы.

      17:06!

      17:06, а я до сих пор трезв и до отвращения полон ауторефлексии!

      «Ошибка записи диска, — появилось сообщение на экране монитора, и лоток дисковода выдвинулся. — Диск непригоден для дальнейшего использования. Вставьте другой диск».

      Изрыгнув проклятье, я швырнул лазерный диск в стену. Он отрикошетил в цветочный горшок.

      Сколько старого, пыльного барахла! В него сложно не попасть! Я стукнул кулаком по шкафу. На голову мне упала подставка с магнитофонными кассетами, прозрачная пластмасса разлетелась по паркету. Я пнул стул. Тот полетел в ровные ряды расставленных у батареи пустых бутылок из-под вина и нанёс их воинству значительный урон. Я взял учебник по культурологии и запустил им в люстру. Беззащитные хрустальные висюльки жалобно звякнули.

      Этого оказалось достаточно, чтоб поуспокоиться.

      В чём повинны хрустальные висюльки, благодаря которым включённая люстра отбрасывала на обои и мебель умиротворяющие спектральные отсветы, точь-в-точь осколки радуги? А научная литература повинна в чём? Ни в чём, конечно. Виноват я, я и только я. Да, сам виноват. Призрак мудрого английского мыслителя Арнольда Тойнби, угнездившийся в учебнике по культурологии, сказал бы мне, что любой культуре, будь это всё человечество, Европа, Россия или отдельная личность, история постоянно бросает вызовы. Вызовы бывают слабые, средние и сильные.  Слабый вызов незаметен, средний здоровой культурой легко отражается, а что касается сильного, то вот он может разрушить всё до основания. И подлость в том, заметил мудрый мыслитель Тойнби, что даже сильный вызов, как правило, подкрадывается незаметно. Ну а если он подкрался, то это личные проблемы исключительно самой культуры, а не учебников и не хрустальных висюлек.

      — Чем же всё кончится? — вопрошал я себя. — Почему ты думаешь, что плохо? Почему ты знаешь всё с самого начала? Ты пророк? Почему ты на что-то надеешься? Ты глупец?

      Не пугайтесь, любезный зритель, у меня в голове нет и никогда не было посторонних, с Тойнби я не разговариваю, а вышеприведённый фрагмент суть не более чем обычная для нашего повествования интеллектуальная зарисовка. Но, скажу я Вам, и без голосов всё очень-очень плохо.