В краю родном - Анатолий Кончиц

— Это мы переменились, — сказал Володька.

— Как удивительно! — воскликнула Галинка и рассмеялась, но в ее смехе дрожали слезы.

— Что удивительного?

— Да что. Бабочки летают, кузнечики прыгают, ветерок дует… Слушай, хочешь пирога с вареньем? Маманя пекла, мне одной не одолеть.

— Давай съедим, — сказал Володька. Она тут же разделила пирог на две половинки и, чему-то рассмеявшись, одну протянула ему. — Ешь. Пирог неплохой, хоть и вчерашний.

Мокрецову вдруг стало тягостно, будто он попал в какой-то нереальный мир. Им с Галинкой никогда не понять, думал он, какова же здесь настоящая жизнь. Все они видят здесь в искаженном свете, а на самом деле все не так. Да и как поймешь чужую жизнь, когда и своей-то собственной не понимаешь? Несет их течением, крутит, швыряет как попало от одного берега к другому. То в глубину затянет, где сумрачно и тихо, как в колодце, то вытолкнет на поверхность, ослепит солнцем, и увидишь все в мельчайших подробностях, от которых уже давно отвык. И все время думаешь и не можешь сообразить, что же такое жизнь твоя и почему она бестолковая.

Володька всегда завидовал уверенным в себе людям, которые твердо знали свой завтрашний день или делали вид, что знают, и все у них расписано до самой смерти четко и ясно. Вон как у Василия. Знает, что опять ему идти в плаванье и надо впитать в свое тело побольше солнца, чтоб хватило на зиму. Лежит и впитывает, ни о чем не думая, ни о чем не беспокоясь и не тревожась.. Другое дело — Валентин Иваныч, председатель. Ему надо поднять колхоз.

А он, Мокрецов, никогда не знал, что ему делать завтра, куда его бросит послезавтра, в какой омут. Одно он знал, что им движет нужда в чем-то, неважно, в чем она выражается. Хочешь не хочешь, а катишься вперед, будто по железным рельсам, и ни в какую сторону не свернуть, не отступить назад, не остановиться. И вот ты вырвался в отпуск из этой железной нужды и сидишь тут, «дома», в каком-то безвременье. Не знаешь, вторник сегодня или четверг, прошлое это лето, позапрошлое или уже будущее, которое ты проживаешь авансом. Потерялся во времени.

Только видишь над головой небо, куда-то несется облако, обдувает ласковый ветерок. Галинка что-то бессвязно лепечет о траве, о лесах, о здешнем приволье. Но Мокрецову хочется крикнуть, что все это фальшиво, что в траве нет ничего необыкновенного, что цветы не красивые, а просто целесообразные. Трава цветет не для того, чтобы «ласкать взор», а чтобы размножаться. И небо синее вовсе не потому, что нам приятен этот цвет. И все, что окружает человека, равнодушно к нему, к его страданиям и радостям. И грустно им с Галинкой не потому, что в природе тишина и умиротворение, а потому, что они не устроены в жизни, не целесообразны, как природа, и мечты их несбыточны. А мечтают они оба о невозвратимом детстве, переживают оттого, что нельзя вернуться в это детство и начать жить заново с накопленным жизненным опытом…

— Вкусный пирог, — сказал Мокрецов.

— Очень рада, — улыбнулась Галинка. — Ну, мне надо идти, вон коровы уже встали. Пора. Еще увидимся.

— Увидимся, — согласился Володька и подумал: «Может быть, через год или уж никогда».

ЗАПРУДА

У Макарыча было трое сыновей да две девки. Сыновья уродились чернявыми, как угольки, а девки белесые, с рыжинкой, в него самого.

Изба у них стояла на обрыве, и огороды круто сваливались вниз, к реке. И тропинка у них была своя собственная к реке, прямо огородами.

Под обрывом бил ключ, и хилый ручеек сочился из этого ключа. И вот как-то Макарычу пришло в голову: а не запрудить ли этот ручеек? И ложбинка пониже его, куда можно воду собрать, потом рыбу запустить. В ключевой-то воде она любая приживется. Собрал сыновей, ну-ко, ребята, давайте этот ручеек запрудим да рыбы напустим.

Ребята довольны, дело необычное. Вбили колья, переплели ивой, через метровку снова колья переплели, земли набросали, и получилась плотина, запруда. Скоро в ямине накопилась вода. Напустили в пруд подлещиков, плотвы, всякой рыбы. Теперь надо Макарычу к празднику леща, берет сак и спускается по тропинке к запруде. Она невелика, вроде комнаты или чуть побольше, но вода проточная, и рыбе хорошо.

Сначала мало кто и знал об этой запруде. Она была в самых зарослях. Никому и невдомек, все знали, что испокон веку там бежит крохотный ручеек и воды-то толком не напьешься. А когда узнали, то лишь подивились чудачеству Макарыча. И никто не трогал рыбу в запруде. Сам придумал мужик, сам сделал. Зачем лезть к нему? И ходили за рыбой в реку или в озера.

А в запруде у Макарыча гуляло до десятка лещей, налимов, были и караси. Всегда на уху можно вычерпнуть.

Так бы и пользоваться Макарычу своим «рыбным хозяйством», но в деревне все-таки нашлись завистники, где их не бывает, нажаловались начальству. А тому и без Макарыча забот хватает, однако ж надо как-то рассудить дело. Пришел бригадир и покачал головой, мол, так-то и так-то, разговоры всякие идут, жалобы, лучше бы запруду убрать, чтобы глаза не мозолила. Пускай течет ручеек, как прежде.

— Да ведь я лишний раз в магазин не пойду, — пытался доказывать Макарыч. — Если я за свой счет питаюсь, то и у государства меньше еды съем. Значит, больше другим достанется.

— Все я понимаю, — сказал бригадир. — Ты мне не толкуй.

— Да ведь выгода, — с досадой сказал Макарыч.

— Что поделаешь, — пожал плечами бригадир.

— Тьфу! — плюнул Макарыч.

От расстройства мужик чуть было не запил, но одумался. Леший с ней, с этой запрудой, жили без нее и дальше проживут. Взял своих ребят и пошли ломать запруду. Было горько ему и тошно, жалко трудов своих, смекалки своей. Но был он человек послушливый, никогда не лез на рожон. Да и война многому научила, ногу потерял на войне.

— Ломайте, ребята!

— Да пошли они все! — разгорячился старший и глазами цыганьими засверкал. — Знаешь, где я их видал?

— Нет уж, Сережа, нельзя, — строго сказал Макарыч. — У нас все одинаковые. Никому так никому, всем так всем.

И сломали запруду. Крупную рыбу собрали, а мелочь выпустили в реку — пускай подрастает. Может, кто на удочку выудит, так и рад будет.

И опять ручеек побежал. Веселый такой, беззаботный и бесполезный ручеек.

— Эхма! Ведь с рыбой были, — говорит другой раз Макарыч, собираясь со своими ребятами браконьерствовать в озера. — И как это все на свете устроено, не пойму я, леший знает.

— Дуракам закон не писан, — отвечает ему старшой.

— Цыц, ты! Нечего тут разводить частную собственность.

Но тошно было Макарычу и казалось, что люди совсем потеряли толк. От добра добра ищут. Жалко не рыбы, а затеи.

Володька Мокрецов хаживал по берегу с удочкой и видел в свое время запруду Макарычеву. И на него находило какое-то благостное удивление, мол, как это хорошо придумали ребята, пускай хоть и в малом. Но ведь все начинается с малого…

Потом Макарыч заболел и помер. На другой год старший парень собрал своих братьев, и снова пошли делать запруду.

— А если опять запретят? — спросил меньшой, который нынче собирался идти в армию.

— Утоплю! — сверкнул глазами старшой. — Это память об отце, понял? Нам рыбы не надо.

— Понял.

Снова запустили карасей, лещей, плотву. Рыба развелась. Мужики в деревне про это узнали, но никто не пошел теперь жаловаться начальству. Тот, кто прежде жаловался, имел какие-то старые счеты к Макарычу, и теперь уж ничем не мог досадить ему.

Вскорости старшого за драку посадили в тюрьму года, видно, на два, на три, средний уехал на заработки, меньшого взяли в армию на подводные лодки. Остались одни девки. Пруд без присмотра зарос ольхами, одичал, запруда весной поразрушилась. Однако рыба водилась. Макарычева колдобина — так и прозвали это место.

Володька Мокрецов вообще любил всякие запруды и мельницы водяные, которых уж не было на свете, и на ручьях остались только места, где эти мельницы стояли, да тропки к ним, бывшие когда-то дорогами. И старики говорили, мол, тут стояла мельница. Да не может быть, ведь все заросло? Была тут мельница, и дорога была, ездили муку молоть.

А нынче взял мешок муки в магазине и стряпай пироги, если не день. А прежде стряпали не пироги, а ковриги, а потом мягкие, да еще на капустных листах, и колобушки, и пряженцы, и шаньги, и ягодники, капустники, а весной пекли детям жаворонков.

А Володькина бабка Парасковья много трав знала полезных, умела их отыскать в лесу, и в поле, и в логах. Другой пройдет около полезной травы, затопчет ее по своей темноте, а Парасковья нагнется да сорвет. Много знала она, а передать дочери эти знания не хотела. Володька же сущий ребенок, добрый. Таким, видно, и останется на всю жизнь. Да ведь одной доброты да жалостливости мало в жизни. И курицу другой раз надо зарезать, так ведь не идти же людей об этом просить, потому что жалко. Вот какие сомнения мучили Парасковью.