Девушка с девятью париками - Софи ван дер Стап

Я ночую в спальне своих родителей. Не особый повод для хвастовства в двадцать один год, но так уж есть. Я снова стала маленькой девочкой, которой когда-то была.

“Как мне страшно”, – шептала я прошлой ночью в подушку.

Папа обнял меня: “Софи, ты для меня все”.

Я разрешаю ему обнять меня. Мое тело на ощупь влажное. Чуть позже к нам присоединяется мама.

– А что если я умру? – Я крепко их обнимаю и смотрю в щель между занавесками за папиной спиной. Просвет достаточно широкий, чтобы можно было видеть ночь. Облетевшее дерево, лунный свет, темный фон.

– Ты не умираешь, – это голос моей матери.

– Но что если да? Что если мои опухоли никуда не денутся? Я так боюсь этого сканирования, – мне кажется, будто я плачу всем телом.

– И мы тоже, Софи, – папа смотрит на меня как на обреченную. Я чувствую облегчение от того, что он позволяет мне говорить о моем самом большом страхе и не пытается принизить его. Ужасно утомительно все время делать отважное лицо.

* * *

Я все еще стою перед зеркалом и пытаюсь добраться до затылка, чтобы почесать. Несколько прядей по-прежнему цепляются за череп, который чешется как безумный и выглядит нелепо. Я решаю больше не ждать и звоню своей тете Кристин, чтобы узнать, не сможет ли она зайти к нам с электробритвой. Часом позже она уже в нашей прихожей. Мод встает и оставляет нас наедине.

“Это действительно хорошая штука, я взяла ее у друга, который работал парикмахером”, – говорит Кристин.

Они с мамой придерживают зеркало, а я включаю бритву. Мы сидим за кухонным столом. Три пары глаз сосредоточены на руках, бережно, но решительно держащих машинку над моей головой. Хотя брить осталось не так уж и много, я чувствую прилив сил: у меня есть шанс побриться наголо самой, прежде чем меня “побреет” рак.

Через несколько минут все кончено. Во время бритья я старалась смотреть только на свои волосы, а не на лицо. Но теперь все кончено, и моя голова такая же гладкая, как шар для боулинга. Я выгляжу отвратительно. Я говорю себе, что солдат Джейн сделала то же самое, а ведь она была той еще штучкой, но лучше от этого я не выгляжу. Следующие несколько недель я стараюсь обходить стороной все зеркала в округе. Я ненавижу свою новую голову, в парике она или без.

Понедельник, 14 марта

С моего первого посещения С6 прошло семь недель. Сегодня я снова еду в больничном лифте наверх, чтобы записаться на второй курс. За девять недель я должна пройти через химию дважды – в первую и в седьмую неделю. В промежутке я должна ходить на уколы и капельницы в дневной стационар, что отнимает по нескольку часов в день. И эти первые девять недель – только начало. Потом мне назначат еще больше процедур.

Мое расписание столь запутанное, что я с трудом в нем ориентируюсь. Такое ощущение, что докторам нравится все усложнять. Когда у меня нет химии, большую часть времени я отдыхаю или же по пятницам прихожу в больницу на анализ крови. Короче говоря, моя жизнь пациента почти такая же напряженная, как если бы я была обычной студенткой дневного отделения, разрывающейся между лекциями, свиданиями и посменной работой. И все же, когда я не в больнице, я радуюсь повседневным вещам все больше: чистка зубов, поход в магазин, одевание, просмотр телевизора. В сравнении с прозябанием в С6, со всеми этими трубками, торчащими из моей руки, это все равно что грандиозная вечеринка.

Сегодня – день рождения Сне, ей исполняется двадцать пять лет. Четверть века. Я всегда знала, что люблю ее, но знать и чувствовать – разные вещи. Сейчас я ощущаю любовь к ней постоянно – сильнее всего, когда она гладит меня по спине, но также и когда она просто сидит рядом со мной за кухонным столом, погрузившись в свои учебники.

Доктор Л. заходит, чтобы посмотреть, как я справляюсь с побочными эффектами химиотерапии, и оценить цвет лица. Он что-то бормочет; кажется, будто ему неудобно и он хочет поскорее уйти.

“Есть ли у вас покалывания в пальцах рук или ног? – спрашивает он. – Нам нужно внимательно следить за побочными эффектами от винкристина, поскольку вы получаете его очень много”.

Я мотаю головой. Покалываний нет, но с первого дня химиотерапии я постоянно чувствую колющую боль. Как будто борьба с болезнью действительно началась и теперь бушует во всем теле. Интересно, почему мы не говорим “химиопациенты” вместо “раковые пациенты”? Разница между последствиями от химии и от рака едва уловима. Иногда у меня бывает мрачное предчувствие, что рак распространился уже повсюду, но ассистенты доктора Л. усердно стараются убедить меня, что это почти невозможно. Как же обидно, что сам доктор Л. этим даром обделен.

– Ваш гемоглобин – показатель красных кровяных телец – немного понижен, – врачебная интерпретация выражения “а выглядишь ты бледновато”. – Так что в конце недели сделаем вам переливание. С переливанием всегда есть небольшой риск. – Ага, типа один процент на миллион. – Но я предпочитаю сделать переливание вместо ЭПО[3].

– ЭПО?

– Укол гормонов, стимулирующий производство красных кровяных телец в вашем костном мозге. Но вместе с этим он может стимулировать и рост ваших опухолей.

– Ох. Как у велосипедистов “Тур де Франс”?

– Что-то вроде того. А как ваш ночной пот?

Доктор Л. всегда в точности знает, как поддержать разговор. Раковый пот сочится из моего тела все последние недели, заставляя моих родителей цепенеть от ужаса. В худшие ночи моя кровать перестилается трижды, а футболки меняются по пять раз. Я становлюсь все слабее и вместе со всеми жидкостями, покидающими мое тело, теряю все больше веса. “Вроде получше, но прошлая ночь была ужасно влажной”.

– Это не очень хороший знак, – мое упоминание про “вроде получше” осталось незамеченным. – Мы будем следить за этим.

Прошло уже почти два месяца, но, насколько я могу судить, доктор Л. по-прежнему остается страшным, противным человеком, перевернувшим мою жизнь вверх тормашками. Как будто он один виноват в том, что в моем теле рак. Но, в конце концов, он именно тот, кто дал моей болезни имя. На его беджике написано: “Доктор Л.”, но сестры зовут его по имени. Как и я. Звать его в лицо Лузером, наверное, не лучшая мысль. Он заходит практически ежедневно, чтобы посмотреть, как поживает его садик, засаженный раковыми пациентами. Его умение обращаться с больными колеблется между грубым, жестким и неловким. То есть это направлено только на пациентов: я часто слышу, как он смеется и шутит с коллегами. Он точно из тех эскулапов, которые любят прятаться за своим медицинским жаргоном, не давая пациентам даже тени надежды. Он не хочет врачевать душу или взращивать оптимизм; в конце концов, это не то, что можно измерить и просчитать.