Колыма - Том Смит

Заготовка лежала на боку, и буквы не были видны. Лев спросил:

— Она горячая?

— Нет.

Лев поднял заготовку строки и положил ее на поддон. Смазав поверхность краской, он накрыл ее сверху листом бумаги и надавил.

Тот же день

Сидя за кухонным столом, Лев рассматривал листок бумаги. От документа, который стоил жизни Сурену Москвину, осталось всего три слова.

«…Эйхе [7] под пытками…»

Он вновь и вновь перечитывал их, будучи не в силах отвести от них взгляд. Вырванные из контекста, они тем не менее заворожили его. Наконец чары рассеялись. Он тряхнул головой, отодвинул листок в сторону и взял в руки портфель, лежащий на столе. Внутри лежали два засекреченных дела. Чтобы получить к ним доступ, ему понадобилось специальное разрешение. В отношении первой папки с материалами на Сурена Москвина никаких трудностей не возникло. А вот второе запрошенное им личное дело принадлежало Роберту Эйхе.

Развязав тесемки первой папки, он ощутил всю тяжесть прошлого погибшего человека — уж очень много в ней оказалось страниц. Оказывается, Москвин был сотрудником государственной безопасности — чекистом, как и сам Лев, причем прослужил в органах намного дольше его. В папке лежал и список тех, на кого Москвин донес за время своей карьеры:

Нестор Юровский, сосед. Расстрелян.

Розалия Рейзнер, знакомая. 10 лет лагерей.

Яков Блок, директор магазина. 5 лет лагерей.

Карл Урицкий, охранник. 10 лет лагерей.

Девятнадцать лет службы, две страницы доносов, почти сотня фамилий — и всего одна родственница.

Иона Радек, двоюродная сестра. Расстреляна.

Лев сразу же понял, в чем тут дело. Даты доносов казались беспорядочными: иногда их было несколько в течение пары недель, а потом вдруг следовал перерыв в несколько месяцев. Но для опытного глаза они отнюдь не выглядели хаотичными: в них присутствовали строгий расчет и система. Донос на двоюродную сестру почти наверняка был тщательно спланирован. Москвин должен был создать впечатление, будто его преданность государству не заканчивается на семье. И вот для того, чтобы список людей, на которых он донес, вызывал заслуженное доверие, ему пришлось пожертвовать родственницей: так он избежал обвинений в том, что выдает только тех, кто не связан с ним кровными узами. Москвин преуспел в науке выживания. Так почему же он совершил самоубийство?

Лев принялся проверять даты и места, где трудился Москвин, и озадаченно откинулся на спинку стула. Оказывается, они были не просто коллегами: семь лет назад оба работали на Лубянке, хотя пути их никогда не пересекались — во всяком случае, Лев не мог припомнить, чтобы встречал этого человека. Сам он был следователем, производил аресты и следил за подозреваемыми. Москвин же служил охранником, перевозил арестованных и принимал участие в их задержании. Лев прилагал все силы к тому, чтобы как можно реже бывать в камерах для допросов в подвале, словно доски пола защищали его от того, что день за днем творилось внизу. Если самоубийство Москвина было вызвано чувством вины, что же именно послужило толчком для столь отчаянного поступка? Лев закрыл первую папку и взялся за вторую.

Личное дело Роберта Эйхе было толще и тяжелее, а на первой странице красовался штамп «Совершенно секретно». Страницы его были прошиты суровой ниткой, словно содержали нечто опасное, чему нельзя было позволить вырваться на свободу. Лев развязал тесемки. Имя показалось ему знакомым. Быстро просматривая страницы, он обратил внимание на то, что Эйхе был членом партии с 1905 года — то есть вступил в нее еще до революции, в те времена, когда членство в партии означало ссылку или казнь. Прошлое его выглядело безупречным: бывший кандидат в члены Политбюро. Тем не менее он был арестован 29 апреля 1938 года, несмотря на его заслуги. Совершенно очевидно, что этот человек не был предателем. Но Эйхе признался: в деле лежал протокол допроса, в котором он подробно описывал свою антисоветскую деятельность. Льву самому пришлось составить заранее множество подобных признаний, так что он легко распознал канцелярские обороты и руку агента — своего рода шаблон, в который арестованный вписывал лишь свое имя и мелкие, незначительные подробности. Лев перевернул несколько страниц, не читая, и наткнулся на заявление о собственной невиновности, сделанное Эйхе во время пребывания в заключении. В отличие от признания, оно было написано живым человеческим языком — полное отчаяния и славословий в адрес партии, заверений в своей любви к государству и робких намеков на несправедливость ареста. Затаив дыхание, Лев стал читать его:

…не в силах вынести пытки, которым подвергли меня Ушаков и Николаев — особенно первый, который знал о том, что мои сломанные ребра еще не зажили и причиняют мне сильную боль, — я был вынужден оговорить себя и остальных.

Лев знал, что последует дальше.

Четвертого февраля 1940 года Эйхе расстреляли.

***

Раиса стояла в дверях, глядя на мужа. Погруженный в изучение секретных документов, он не замечал ее присутствия. Силуэт Льва — бледного, напряженного, сгорбившегося над засекреченным личным делом и держащего в руках судьбы других людей — живо напомнил ей их мрачное и несчастливое прошлое. Ее так и подмывало поступить, как она делала прежде, — развернуться и уйти, а потом старательно избегать его. Гнетущие воспоминания навалились на нее, как приступ дурноты. Она попыталась прогнать их прочь. Лев стал уже далеко не тем человеком, каким был раньше. Их брак перестал быть для нее западней. Шагнув вперед, она опустила руку ему на плечо, признавая в нем мужчину, которого научилась любить.

Лев вздрогнул от неожиданности. Он даже не заметил, как в комнату вошла жена. Застигнутый врасплох, он ощутил себя словно обнаженным. Он встал так резко, что опрокинул стул, и тот с грохотом упал на пол. Только сейчас, глядя жене в глаза, он понял, что она нервничает. А ему очень не хотелось, чтобы это повторилось. Он должен был объяснить ей, чем занят. А вместо этого он взялся за старое, погрузившись в молчание и тайны. Он обнял ее. Когда она прижалась щекой к его груди, он понял, что она искоса поглядывает на документы, и пояснил:

— Один человек покончил жизнь самоубийством. Бывший агент МГБ.

— Ты его знаешь?

— Нет. Во всяком случае, я его не помню.

— И тебе придется расследовать его смерть?

— Самоубийство ничем не отличается…

— Я имею в виду… это обязательно должен быть ты?

Раиса очень хотела, чтобы он передал это дело кому-нибудь другому и не сталкивался вновь с органами госбезопасности, пусть даже косвенно.

— Это не займет много времени.

Она медленно кивнула, соглашаясь, а потом сменила тему:

— Девочки уже в постели. Ты почитаешь им на ночь? Или ты занят?

— Нет, я не занят.

Он уложил папки обратно в портфель и, прежде чем выйти из кухни, наклонился к жене, чтобы поцеловать ее, но она мягко остановила его, приложив палец к губам и глядя ему в глаза. Раиса не произнесла ни слова, а потом убрала палец и поцеловала его сама, поцеловала так, словно он только что принес ей самую страшную и нерушимую клятву.

Войдя в спальню, Лев убрал портфель с глаз долой — давали о себе знать старые привычки. Впрочем, он тут же передумал, вновь достал папки и положил на столик у стены, чтобы Раиса могла прочесть их, если захочет. Затем Лев поспешил по коридору в комнату дочерей, пытаясь стереть последние следы тревоги с лица. Широко улыбаясь, он открыл дверь.

Лев и Раиса удочерили двух девочек. Зое исполнилось четырнадцать, а Елене — всего семь лет. Лев подошел к кровати младшей и присел на краешек, достав из шкафа детскую книжку. Открыв ее, он стал читать вслух. Но Зоя тут же прервала его:

— Мы уже слышали этот рассказ. — Спустя мгновение она добавила: — И он не понравился нам с самого начала.

В рассказе речь шла о маленьком мальчике, который хотел стать шахтером. Его отец, тоже шахтер, погиб во время аварии, и мать боялась, что и жизнь сына окажется в опасности, если он пойдет по стопам отца. Зоя была права, Лев уже читал этот рассказ. А девочка с презрением заключила:

— В конце концов сын нарубит больше всех угля, станет национальным героем и посвятит награду памяти своего отца.

Лев захлопнул книжку.

— Ты права, рассказ и впрямь не очень интересный. Но, Зоя, хотя в этом доме ты можешь говорить все, что угодно, я все-таки прошу тебя быть осторожнее за его стенами. Выражать критическое мнение, даже в столь пустяковом вопросе, как рассказ для детей, может быть опасно.

— Ты что же, арестуешь меня?

Зоя так и не признала в нем опекуна. Она не смогла простить ему смерти своих родителей. Впрочем, Лев и не считал себя их отцом. Да и Зоя называла его Львом, держась с ним сухо и официально, и старательно сохраняла дистанцию между ними. Она не упускала возможности напомнить ему о том, что живет с ним лишь из сугубо практических соображений, используя его в качестве средства для достижения цели — обеспечить достаток и комфорт своей сестренке, избавив ее от ужасов детского дома. Но при этом она старательно делала вид, что ничему не удивляется — ни квартире, ни прогулкам, ни поездкам за город, ни еде. Непреклонная и суровая, невзирая на свою красоту, она была начисто лишена мягкости. Казалось, на лице девочки навеки застыло выражение скорби. А Лев не знал, как помочь ей избавиться от нее. Он лишь надеялся, что рано или поздно их отношения начнут постепенно улучшаться. И ждал. Если понадобится, он был готов ждать вечность.