Бином Ньютона, или Красные и Белые. Ленинградская сага. - Валерий Белоусов

И, протягивая мне трубку, чекист с удивлением произнес:

— Валерий Иванович, но это, похоже…Вас!

Недоумевая, я прижал теплый эбонит телефона к относительно здоровому левому уху (Правое ухо у меня вообще не слышит. Стоход,[18] контузия… Помню, на Соловках, старый военный лекарь, прижав холодную блестящую штучку к моему уху, все бормотал: «Ох, не нравиться мне Ваша, сударь, барабанная перепонка…тем более, что её, судя по всему, там и нет!»)

— Але! Это кто?

— Это я…

— Аня?! Как ты до меня дозвонилась?

— Да вот так… с этого телефона какая-то твоя новая профурсетка мне позвонила и сказала, что ты задержишься, по делам! Да только наш Нестор, он же физик! И давно приделал к нашему аппарату такую свою штучку с механическим цифровым табло, которое номер определяет, откуда последний раз звонили! (Как утверждает наш консультант, инженер доктор Ц. Устиллипукки, на Ленинградском Оптико-механическом заводе проводились в середине тридцатых годов многочисленные разработки механических приборов для вычисления координат…вероятно, на их основе и могла бы быть исполнена подобная разработка, но — увы! маниакальная секретность Советов не позволяет ничего утверждать достаточно точно. Прим. Редактора[19]).

— А…да, помню, что-то такое он мастерил на кухне… а что, разве его АОН (непонятное слово. прим. переводчика) всё-таки заработал?

— Заработал, заработал, не сомневайся, милый… Так ты где? — голосок Анюты источал нежнейший яд.

— Э-э-э… я в Крестах…

— И у вас там, слышу, веселенькая музычка играет, да? И ты вроде как…пьяный?

— Да ты что! — лицемерно возмутился я.

— А ну, не ври мне!! Я тебя насквозь вижу!! В тюрьме он, скажите?! Да что ты меня за дуру-то держишь?!

— Анечка, солнышко, не заводись…

— Я тебе не заведусь! Ты у меня сам, кобелина, заведешься и без порток побежишь!..Ну ладно… П-п-пей.(Произнесено это было ей как «Ёшь твою мать!» У Анюты и отец, и оба дядьки — потомственные питерские алкоголики, то есть, тьфу, пролетарии…Хотя, это наверное одно и тоже. И она очень болезненно относится к употреблению мною горячительных напитков). Смотри там, если сильно пьяный, то лучше домой не ходи, у своего приятеля и заночуй, а то у нас во дворе хулиганья развелось, как грязи. Но…

— Что, родная?

— Ежели я узнаю, что ты был у какой-нибудь прости господи… я ей, шалаве, все волосы выщипаю! И даже на голове!!! А тебя я просто убью! Смотри у меня…

— Да, родненькая… уф. — осторожно, будто хрустальную, я положил трубку на рычаг аппарата.

— Жена? — с изрядной долей солидарности спросил меня Лацис.

— Угм. Да зачем Вы домой мне звонили, да еще через какую-то даму?!

— Да я хотел Ваших домашних успокоить, вот и попросил секретаршу…

— Спасибо. Успокоили. Особенно ваша секретарша помогла: «Да он уже совсем скоро домой пойдет! Уже практически выходит, по крайней мере, из меня…»

— Слава Труду, что я холостой! — искренне перезвездился товарищ Лацис. А потом участливо накапал мне еще сто пятьдесят капель…

После того, как коньяк теплой, ароматной волной прокатился по душе, Лацис встал и вдруг достал из-за шкафа предмет, который я менее всего ожидал увидеть в кабинете гепеушника…

Гитару.

Склонив бритую голову на обтянутое коверкотовой гимнастеркой плечо, он взял несколько аккордов, помолчал, уставя невидящий взор куда-то в пространство, а потом довольно приятным баритоном вдруг запел:

«Ты валялся в кровиНа вонючей соломе,Ты водил эскадроныСквозь вьюги и зной,А теперь оступилсяНа трудном подъемеИ отдал якоряУ порога пивной.Для того ли тебяПод знаменами заревЗлые кони-текинцыНосили в степи?..Разве память утопишьВ ячменном отваре?Разве память солдатаВином усыпишь?На могилах друзейШелестит чернобыльник.Что ты ненависть бросил,Как сломанный нож?Посмотри через стол:Разве твой собутыльник,Твой сегодняшний друг,На врага не похож?»Он встаетИ глядит, не мигая и прямо.Поднимается боль,Что густа и грузна.— Господин капитан!По зубчатому шрамуЯ тебя без ошибкиСегодня узнал.Ты рубака плохой.В придорожном бурьянеЯ не сдох.Но в крови поскользнулась нога.В этих чертовых сумерках,В пьяном туманеПодкачал коммунист,Не почуял врага.Господин капитан!У степной деревушкиОтравил меня холодПредсмертной тоски…

(Стихи Ал. Суркова, 1929. Прим переводчика)

— Прошу прощения, может, я не вовремя…

— Заходите, заходите, Вершинин… — Лацис, не спрашивая, налил в чистый стакан по края коньяку. (А я-то всегда удивлялся — почему в кабинетах коммунистов на столе всегда стоит графин и три стакана?!)

Подполковник молча взял в руку стакан, молча склонил голову, одним мощным глотком осушил его и молча поставил на стол…

— Закусывайте, Александр Игнатьевич…

— Благодарю-с, после первой не закусываю! (Старая школа, да-с.) Н-но, я вынужден у Вас, Владимир Иванович, просить извинений за свое недостойное поведение…

— Да что Вы, господин подполковник, я и не думал…

— Напрасно. Думать надо всегда. — и, обращаясь уже к Лацису. — Я могу быть свободным?

— Да, пожалуйста…Сегодня мы все устали, перенервничали. Завтра будет много дел.

Когда дверь за стройной и прямой, как палка, спиной Вершинина неслышно затворилась, я недоуменно пожал плечами:

— И чего он на меня взъелся? Да какая ему разница, где и когда я служил?!

— Ну, как же, какая… Вы и скажите тоже! Волнуется человек. Ему, может завтра с Вами вместе в бой идти, а он Вас совсем не знает… Кто Вы, что Вы… Можно ли Вам доверять…

Я обиженно надул губы:

— Вроде, никто пока меня Иудой не считал-с…

А потом я похолодел от ужаса:

— Э-э-э…это в каком смысле, завтра идти в бой?!

— В прямом, дорогой товарищ. В прямом.

8

«Утро краситНежным цветомСтены древнего-о-о Кремля!Просыпается с рассветомВся Советская земля!»

Бодрая, почти маршевая песня, написанная, по широко распространенной легенде, еще в мирном 1913 году, лилась из черной тарелки висящего на белой стене репродуктора.

Однако за зарешеченным окном вовсе не розовели утренние облака, а качался под ноябрьским промозглым ветром желтый фонарь под жестяным рефлектором… Предзимье. Тюрьма.

Я со стоном оторвал будто налитую раскаленным свинцом голову от заботливо подсунутого под неё аккуратно свернутого бушлата, откинув закрывавший опухшее лицо воротник добротной, зимней[20] шинели. На петлицах шинели, на глубоко-синем фоне (явно не авиационном) рубиново алели две майорские шпалы. Ого, а наш-то гостеприимный хозяин, у себя всего лишь старший лейтенант! (Имеется в виду, старший лейтенант внутренней службы НКВД. Прим. переводчика).

Сам товарищ Лацис, укрытый своим роскошным черным кожаным пальто, тихо сопел рядом моим с диваном, на полу… Крепко сжав свой рабоче-крестьянский кулак, он старательно сосал во сне большой палец.

Несколько долгих секунд я смотрел на Лациса, потом со стоном перевел взгляд на стоящий у окна двухтумбовый стол. На нем, на спине, даже в таком состоянии сохраняя исключительно пристойный военно-административный вид, тихонько похрапывал белый подполковник Вершинин. У него в руках была крепко зажата давно погасшая парафиновая свечка, с ясно видимыми следами укуса на ней. Свечку, видимо, кусали крепкими, молодыми зубами…Но кто и зачем?!

Рухнув головой на полевой заменитель подушки, я пытался вспомнить, что же было вчера… вспоминалось с огромным трудом.

Помню, после ухода Вершинина и звонка Ани случилось страшное… Как-то внезапно кончился коньяк.

Лацис, успокоив меня, полез в сейф и достал из него двухлитровую банку с восхитительно пахнувшим керосином, голубовато-опаловым «шилом». (По мнению нашего консультанта, бармена К. Уусикайнена, русские туристы обожают давать коктейлям имена своих любимых рабочих инструментов. Так, смесь водки «Карьяла» и апельсинового сока они именуют «Отвертка». Видимо, это связано с огромной любовью русских мужчин к ручному труду, что только приветствует коммунистическая идеология. Следовательно, «Шило» — это тоже наименование какого-то коктейля. Однако его точный состав нам не известен. Но присутствие в напитке голубого и опалового цвета явно намекает на наличие в составе коктейля абсента. Тем более, что только выпитый в больших количествах, близких к летальным, абсент может вызвать последующие в тексте события. Прим. Редактора).