Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года - Лидия Ивченко

Довольно значительную прослойку среди офицеров эпохи 1812 года составляли «остзейцы»: уроженцы Лифляндской, Курляндской и Эстляндской губерний. Один из них, Вольдемар Левенштерн, мог похвастаться тем, что оказался в детском возрасте свидетелем настоящего сражения, причем находился он в самой гуще битвы, где, по-видимому, в детском уме и родилась мысль стать военным. Первые годы жизни нашего героя не предвещали, казалось, подобной «энергической» развязки событий: «Я появился на свет при самых счастливых обстоятельствах и родился в один год и в один день с блаженной памяти Императором Александром. Все предвещали мне счастливую и благополучную жизнь. Я увидел свет в замке Разикс в Эстляндии, который принадлежал моему отцу, богатому землевладельцу этой губернии, бывшему несколько лет подряд предводителем дворянства. <…> Моя мать, женщина весьма умная и обладавшая прекрасным характером, заботилась преимущественно о моем нравственном воспитании. Чувствительность была, по ее мнению, величайшим сокровищем, каким может обладать человек»{38}.

Однако предусмотрительные и степенные родители, к тому же стремившиеся привить чувствительность своему и без того кроткому и послушному ребенку, все же допустили оплошность в воспитании, однажды не уследив за его времяпрепровождением: «Когда мне было 12 лет, благодаря счастливой случайности я был свидетелем морского сражения, в котором адмирал Чичагов разбил близ Ревеля шведский флот, коим командовал герцог Зюдерманландский, потерявший при этом два линейных корабля, из коих один взлетел на воздух, а другой был взят неприятелем. Граф Бобринский (внебрачный сын Екатерины II и графа Г. Г. Орлова, отличавшийся буйным нравом и своевольным характером. — Л. И.), живший в то время в ссылке в Ревеле за проказы, учиненные им в Лондоне и Париже, часто посещал дом моего отца; он встретил меня 2 мая на улице, усадил в свои дрожки и повез меня в гавань, где мы сели с ним на маленькую лодку и отправились на батарею, защищавшую вход в гавань. На нем был его роскошный мундир Конногвардейского полка, в коем он числился капитаном, так что никто и не подумал воспрепятствовать нам сойти на батарею; я следовал за ним с искренне детской радостью. Шведские ядра долетали до нас; свист, который они производили, пролетая над нашей головой, приводил меня в восторг; некоторые ядра попали в стену этой старой деревянной батареи, и я заметил, что окружающие нимало не разделяли мое радостное настроение; некоторые старые воины даже побледнели. Их ужас и еще более величественная картина сражения произвели на меня глубокое впечатление; с тех пор я только и мечтал о сражениях и ничего так не желал, как еще раз быть свидетелем битвы. Это желание было впоследствии вполне удовлетворено»{39}.

Безответственный, если не сказать, дикий поступок «бастарда», из озорства или по глупости потащившего ребенка в сражение, решил судьбу этого мальчика. Вскоре родители пришли к единодушному выводу, что наилучшим применением способностей их сына отныне может стать только военная карьера. Ни о чем другом Вольдемар Левенштерн и думать не мог: «Морское сражение, виденное мною в Ревеле, воспламенило мое воображение, и я никогда не мог отделаться от этого впечатления. Гром орудийных выстрелов всегда был для меня самой приятной музыкой. Какое-то предчувствие вселило во мне уверенность в мою счастливую звезду, поэтому моя заслуга была не так велика; впоследствии я всегда преклонялся перед теми из товарищей, которых угнетало предчувствие противуположного свойства и которые, тем не менее, шли в сражение хладнокровно и с покорностью судьбе»{40}. Правда, мать юноши сочла нужным принять со своей стороны некоторые меры: «…B тот день, когда я должен был ехать в армию, моя мать призвала деревенскую гадалку, которая, дав мне проглотить какого-то зелья из ствола ружья, уверяла, что после этого меня не может постигнуть никакая беда. Я не особенно верил в действительную силу этого снадобья, но проглотил его, чтобы сделать удовольствие моей матери. <…> Я всегда избегал как бы каким-то чудом самых серьезных опасностей, и воспоминание об этой старой и отвратительной колдунье поддерживало меня в те моменты, когда ядра и пули свистели над моей головой»{41}.

С неменьшим энтузиазмом приобщился к военному сословию уроженец Курляндской губернии Иоганн Рейнгольд (Иван Романович) фон Дрейлинг. Он также получил домашнее образование, «усиленное» посещением местной школы в Якобштадте, будучи тем самым избавлен от необходимости пребывания в кадетском корпусе на казенный счет, хотя благосостояние семьи Дрейлингов в значительной мере уступало материальному благополучию Левенштернов, что явствует из рассказа самого Иоганна: «Теперь я должен был вступить в то звание и на тот путь, куда меня влекло мое стремление к серьезной и суровой жизни, а именно на военную службу. <…> 11 декабря 1808 года от великого князя Константина прибыло утверждение в моем приеме юнкером в Малороссийский полк. Все то, что только могла дать материнская забота и любовь, все было ею уже заранее предназначено для последнего приданого из родного дома. Богатым оно не могло быть, так как мое военное звание мне не разрешало ничего лишнего. Ограниченные средства моего отца не позволяли ему снабдить меня наличными деньгами в такой сумме, как бы это ему хотелось; он мог мне дать всего 15 рублей. Мои старушки тетки одарили меня после долгого прощания деньгами по мере своих сил, так что в моей кассе оказалось около 100 рублей. Так покинул я <…> дорогой, мирный отчий дом со всеми милыми мне обитателями, вещами — свидетелями и товарищами счастливой юности, чтобы вступить на суровый путь самостоятельной жизни в чуждом и враждебном мне мире»{42}. Забегая вперед сообщим, что этот новоиспеченный юнкер на удивление быстро освоился «в чуждом мире», который оказался к нему далеко не так враждебен, как можно было решить, читая эти трогательно-сентиментальные строки. Неутомимый служака — он всегда был на хорошем счету у начальства, обладатель красивой наружности, — он легко кружил головы девицам, вдовам, замужним дамам, одним словом, был неотразим. Он прошел невредимым через все опасности войны, чтобы вернуться в «мирный отчий дом», где терпеливо ждала его верная подруга, которую он осчастливил законным браком.

И все-таки основной костяк Российской Императорской армии составляли не гвардейцы, а именно малоимущие армейские офицеры, подобные братьям Петровым, отец которых был твердо уверен в том, что единственной, достойной дворянина судьбой является служба в армии. Волю отца они выполнили, о чем свидетельствует само название воспоминаний одного из братьев: «Рассказы служившего в 1-м егерском полку полковника Михаила Петрова о военной службе и жизни своей и трех родных братьев его». Начало своей долгой военной карьеры в Псковском гарнизонном полку Михаил Матвеевич Петров запомнил на всю жизнь: «Там под знаменами произнес я клятву в обязанностях воина, долженствующего приносить в жертву спокойствие, кровь и жизнь свою во охранение царского трона, Отечества и Святой Веры»{43}. Именно с ними, с армейскими офицерами из многодетных обедневших семей, чуть ли не в младенчестве покидавшими родительский кров, случались подчас невероятные истории, подобные тем, что произошли с братьями Петровыми на их долгом служебном поприще. «Ко мне подошел навстречь офицер в общем армейском сюртухе, с курьерскою сумкою на груди, — рассказывал M. М. Петров. — Принимая мою руку, он сказал: "Ежели вы полковой адъютант Петров, то вы родной брат мне, поручику Алексею Петрову". Мы обнялись с кровным чувством радости, и трехчасовое свидание, чрез девять лет разлуки, принесло нам незабвенную мне поныне радость». Во время этого радостного свидания Михаил Петров узнал от своего брата Алексея о судьбе их третьего брата — Ивана, с которым тот совершенно неожиданно встретился в дороге: «Поручик Иван Матвеевич Петров около четверти часа соучаствовал в разговорах с курьером суворовской армии, <…> но в это время пришел к ним от задней части колонны командир дивизии Старобыховского гарнизонного полка штабс-капитан Быков, давний знакомец этого курьера по служению с ним в одном полку армии Потемкина-Таврического. Взглянув на курьера и узнав его, Быков закричал: "Здравствуйте, Алексей Матвеевич! Иван Матвеевич! Ведь это брат ваш!" Два единокровных брата бросились в объятия друг друга, пролив радостные слезы. Все предстоявшие тронуты были чувствительным удивлением о милости Провидения, определившего, после девятилетней разлуки, двум братьям свидание на чужбине, открывшееся случайно и едва не минувшее их. Пробыв вместе около получаса, <…> они расстались на 30 лет. Два колонновожатых австрийских офицера, <…> видевшие это свидание, крайне были тронуты им и по прибытии в Мюнхен пропечатали в тамошней газете, описав это свидание искусно от доброго германского сердца. И вот старший брат повидался со мною — на 20 лет — выросшим из семилетнего ребенка почти с него и имевшим равный его чину чин, в должности, уважительной везде, служившим»{44}.