Голубые молнии - Александр Кулешов

Уносясь мыслями в прошлое, Ладейников вспоминал не только приятное и славное, не только дни удач и побед. Нет, Ладейников хорошо знал цену этим победам, слишком хорошо помнил приведшие к ним дороги, чтобы откреститься от горьких минут, забыть трудности и неудачи первых военных дней.

Ведь на парадном мундире его сверкали не только ряды орденских планок, но и тонкие золотые и красные знаки ранений.

Шрамы на теле…

А шрамы на сердце, что остались от других ран, никогда не заживающих: погибшие товарищи, навсегда ушедшие из жизни друзья, те, кто спас тебе жизнь, и те, кому жизнь спасал ты, с кем спал под одной шинелью и ел из одного котелка, с кем вместе пел на привалах песни и мечтал о жизни после войны.

Что ж, его мечты осуществились: он прошел войну до конца, увидел весну победы. На нем генеральские погоны, и смысл его жизни — воспитывать таких же честных, бесстрашных и искусных солдат, каким был сам.

А вот друзья его и однополчане, что не дошли с ним до сегодняшних дней, осуществились ли их мечты?

Наверное, все-таки да. Наверное, скромный памятник, что поставлен в селе Путьково на Смоленщине, где в январе 1942 года приземлились парашютисты 8-й воздушнодесантной бригады, тоже воспитывает. И подполковник Сагайдачный, сражавшийся, пока хватало сил держать в руках автомат, а потом тяжело раненный и замученный врагами, разве он сегодня, через три десятка лет, не воспитывает тех, кто родился много позже дня его гибели?

Ладейников вспоминал, как в сентябре 1967 года съехались в маленькое смоленское село те, кто воевал здесь четверть века назад. Вспоминал, как стояли в задумчивости, унесшись мыслями в далекое прошлое.

Он смотрел, тогда на лица своих товарищей, суровые, иссеченные морщинами…

И на лица пионеров. То были румяные, чистые, свежие, Но и они несли печать суровости.

Внимательные, напряженные взгляды. Словно не скромный памятник был перед ними, а сам Сагайдачный обращался к ним, рассказывая о давно минувших боях. И не только вот эти два парня, его сыновья, были ему сыновьями, но и все остальные парни, собравшиеся здесь в тот день.

Так разве не о том мечтал Сагайдачный?

Или военврач 2-го ранга Исаев, что, сам смертельно раненный, сумел спасти от смерти семь человек, раньше чем товарищи закрыли ему глаза? Или тот, оставшийся безвестным, парашютист, который, приземляясь, зацепился куполом за церковный крест? Его, распятого на кресте, прошили из автоматов, но и он унес с собой в могилу шестерых врагов.

Да разве мало их было, полегших под Вязьмой или на Днепре, под Одессой, или в Крыму, награжденных посмертно или оставшихся навсегда безымянными? Они все мечтали, что врага разобьют и что Родина их снова познает мир, изобилие и расцвет. Так разве не осуществились эти мечты?

А что сами они не дожили до этих дней, что ж, таково, значит, их военное счастье…

И Ладейников вспоминал, вспоминал…

Была ночь на 23 февраля 1942 года.

23 февраля — День Красной Армии. Но в тот год отмечался он не балами в Домах офицеров, не концертами и не дружеским застольем, а боями, атаками и залпами на необозримых полях войны. Не музыка звучала в тот день, а разрывы снарядов, не иллюминации освещали землю, а зарева пожаров…

В одном из первых самолетов, высадивших в немецком тылу десятитысячный 4-й воздушнодесантный корпус, летел лейтенант Вася Ладейников, недавний выпускник училища.

Он не знал, что командир корпуса получил короткий приказ командующего фронтом: «Тов. Левашеву. Задача: 26–27.1 высадить корпус и занять рубежи согласно карте. Цель — отрезать отход противника на запад. Жуков. 24.1.42 г. 13 часов».

Он не знал, что 8, 2 и 214-я бригады корпуса должны были преградить немцам пути отступления от Вязьмы, помогая войскам Западного и Калининского фронтов окружить и уничтожить ржевско-вяземскую группировку армий «Центр».

Он не знал, что согласно решению комкора основные силы корпуса должны были перерезать коммуникации противника между Вязьмой и Дорогобужем, не допустить подхода резервов с запада, отхода немецких частей на запад и северо-запад.

Не знал он и того, что в разных районах должны быть сброшены ложные десанты с целью отвлечь на себя внимание и силы противника.

А главное, не знал, что сам он и его товарищи, молча и неподвижно сидевшие с ним рядом в темной кабине, и были как раз одним из этих отвлекающих десантов.

Однообразно рокотали моторы, от дыхания людей, от близости горячих тел было тепло, рядом, тесно прижавшись к нему, сидел однокашник и товарищ но школе и училищу Сережка Крутов.

Ладейников чутко вслушивался в окружающие звуки, но за ними, за обостренными сиюминутными впечатлениями, медленным фоном текли воспоминания.

…Вот старый дом в Обыденском переулке и школа с садом напротив заброшенной церкви, бывший французский пансион для девиц.

Вот вечерние озорные прогулки по Остоженке или по набережной, старая Бутьевка — район опасных драчунов и шумные, с разбитыми носами и горючими слезами схватки в подворотнях.

А позже — боксерская секция на «Динамо» и радости первых побед, и городские соревнования, и снова победы, и первые жетоны и звания.

Военное училище. Комсомол. Большая жизнь с ее бессчетными дорогами, из которых он выбрал одну — дорогу солдата.

Он еще был курсантом училища, еще совершал первые прыжки с парашютом, когда началась война.

Курсантов торопили. То, на что раньше полагался час, теперь осваивалось за полчаса.

И в январе 1942 года лейтенант Ладейников, стоя в строю, в новой форме, ожидал назначения.

А рядом стоял Сергей Крутов.

Они жили в одном доме, учились в одной школе. Вместе занимались боксом и вместе пошли в училище.

Вместе они получили назначение и в 8-й воздушнодесантный корпус.

Нравом друзья отличались немало.

Дружить с Василием Ладейниковым было нелегко. Характер у него был прямой, резкий, бескомпромиссный. Одинаково, что в третьем классе школы, что на последнем году училища. Только там речь шла о том, чтобы взять вину на себя за грехи Сережки Крутова, коль скоро наказание грозит всему классу, а Сережка не признается. А здесь — о том, чтобы категорически отказаться от должности командира курсантского взвода в тылу и добиться, дойдя до генерала, чтоб послали на фронт.

Откуда такой характер? От отца, тоже военного, политработника? Или от матери — секретаря одного из московских райкомов? Они погибли в автомобильной катастрофе, когда их сын учился в десятом классе. И хотя у отца и матери были влиятельные друзья, пытавшиеся помогать ему. Ладейников не только сам, без протекции, поступил в училище, но еще и умудрялся заботиться об оставшейся в Москве младшей сестре. Помощь он вежливо, но твердо отвергал.

А Крутов был другим. Он тоже увлекался спортом, неплохо учился и обладал хорошим, даже добрым характером. А вернее, у него вообще не было характера. Он всегда соглашался с последним выступавшим, шел туда, куда шло большинство, ни в чем никому не мог отказать, а потому вечно всех обманывал.

Любил пошалить, но не повиниться в своих шалостях, подраться, но лучше, если вдвоем на одного, затеять какую-нибудь авантюру, но желательно чужими руками…

Особого энтузиазма в связи с назначением на фронт Крутов не испытывал, но и уклоняться не собирался.

На фронт так на фронт.

И вот теперь они летели вдвоем — он и Василий Ладейников — оба лейтенанты-десантники.

Так сидели они рядом, размышляя о былом, о жизни, которая еще вчера была их жизнью, а теперь казалась такой же далекой, как покинутая ими земля. Сквозь ровный рокот моторов стал доноситься, нарастая, гул, сначала легкие, а потом все более громкие хлопки, треск и завывания — самолет пролетал над линией фронта.

Неожиданно раздался чудовищный грохот, лязг, свист, машину подбросило вверх, качнуло в сторону, швырнуло вниз, моторы как-то странно взревели.

Обернутые брезентом тюки заскользили по кабине, толкая десантников.

В стенах самолета словно открыли иллюминаторы — возникли отверстия с рваными краями. Сразу стало холодно. Ветер ворвался сквозь пробоины, засвистел по кабине, запорошил ее мелким сухим снегом.

Посветлело от полосующих небо голубых лучей прожекторов, цветных пунктиров трассирующих пуль, от зарева близких и дальних разрывов. Внизу вся земля полыхала огнем, гремела, стонала.

А наверху, спокойное, бесконечное, неподвижно висело черное небо, и подмигивали с него тусклые, в морозной дымке белые звезды.

Когда раздался взрыв, Крутов с силой сжал руку Ладейникова, прижался к нему.

Ладейников не пошевелился.

Летели еще долго, бесконечно долго, как казалось десантникам.

Наконец пошли на снижение.

Вышел летчик, неуклюжий в теплом комбинезоне. Подал знак «Приготовиться!».

Люди встали, проверили парашюты, снаряжение, оружие, застыли в ожидании.