Волк: Ложные воспоминания - Джим Гаррисон

II

БОСТОН

Не очень мне интересно собственное мнение о Бостоне. Я жил там дважды и оба раза довольно убого. В девятнадцать лет я месяц прокантовался в Уолтеме на реке Чарльз, полагая, что это каким-то образом Бостон. Не выходя из комнаты, разогревал в раковине суп «Кэмпбелл» — открывал после того, как горячая вода, по моим прикидкам, успевала растопить желеобразную субстанцию. Как-то даже попробовал его алфавитную разновидность, но банка оказалась бракованной — там были не все буквы, а то съел бы собственное имя и унесся в Лапландию советоваться с верховным шаманом. Кроме того, я изучил в подробностях историю выдающегося местного самоубийства, случившегося три десятилетия назад. Каким из здешних мостов воспользовался Квентин Компсон?[22]

Позже я переехал на Сент-Ботолф-стрит — сейчас там все снесли — и почувствовал себя намного лучше. В Уолтеме же воистину располагался горячий центр моих страданий — январь с его холодрыгой, горбунья за хозяйку, сосед с заячьей губой, внушавший мне на правах безработного матроса, что «пьянством сыт не будешь». Но в токайском или сотерне было такое тепло — «Тандерберд» его называли, крепленый херес со спиртом по максимуму, отсюда и тепло за минимальную цену. Работая сборщиком посуды в итальянском ресторане, я доедал с чужих тарелок; однажды от голода и жадности у меня в горле застрял сигаретный бычок. Спрятанный в курином крылышке. Деньги выходили неплохие с учетом тех, что я утаивал от чаевых официанта. Мои столики обслуживал араб-педик с далеко не чистыми иммиграционными бумагами. Он подозревал меня в воровстве, но я сказал, что набью ему морду или устрою анонимный звонок одной крупной шишке и его тут же отправят назад, в это его маленькое гнусное государство, из которого он к нам заявился. Черножопый заткнулся и не сказал ни слова о том, что у него будет выходной, в результате я попался заменявшей араба итальянской домохозяйке с волосатыми лодыжками, и управляющий меня уволил. Он сообщил мне об этом у себя в кабинете, на стенах там висели украшенные подписями фотографии знаменитостей из шоу-бизнеса — мелких, правда (Джерри Вейл, Дороти Коллинз, Снуки Лэнсон, Жизель Маккензи, Джулиус Ла Роса),[23] из тех, кого нечасто увидишь в ночных телешоу. Управляющий выписал чек на двенадцать долларов — столько он был мне должен — и сказал, что сборщиком посуды мне в Бостоне не бывать. У него связи. В Бостоне у всех связи, даже у сверхобщительного ночного портье, ставившего пятьдесят центов в неделю в нелегальную лотерею. Они размышляют о своих связях, когда едут на метро в Дорчестер.

Скопив к этому времени двести долларов, я намеревался потратить их на первых порах в Нью-Йорке, но вместо этого спустил за три дня на юную армянку, исполнявшую танец живота под присмотром двоих огромных заросших братцев. Она дала мне за тридцать долларов на заднем сиденье такси, когда мое лицо в этом клубе достаточно примелькалось. Ей нужно было убедиться, что я не псих и что за моей любовью к ней и к левантийской музыке, под которую она пускала животом свои волны, не кроется опасный фетиш. Я понимал эту осторожность. Бостон — такой город, где большинство населения душит котов. Легче легкого представить, как бостонцы лупят себя по ступням одежными вешалками, трахают в дырку капустные кочаны и видят во сне, как щиплют за задницу Магдалину или выслеженную на улице бедную монашку. Однажды утром я наблюдал в Коммон-парке за сумасшедшим попом, который, стоя на четвереньках, жрал нарциссы и выблевывал в пруд с лебедями потоки желтых лепестков. Проходивший мимо полицейский сказал: «Доброе утро, отец», как будто это обычное дело. Много позже в своей жизни я ощутил то же самое, гуляя по Дублину, — холод по всему телу от ясного понимания: если эта черная энергия когда-нибудь выйдет на волю, все тут взорвется с той же силой, что непроткнутая печеная картофелина в духовке.

Три дня, как я здесь, и уже начал думать, хватит ли мне еды. Уверенность в собственной способности легко найти машину теперь нулевая. Тронь мой опавший живот при том, что тридцать фунтов все равно лишние — ползучий жир стал накапливаться еще в Бостоне, где я выпивал все эти бессчетные ящики эля. Очень вкусно. Сейчас бы мне такой ящик охлаждаться в ручей — телереклама. Нумерологии ради я желал продержаться по меньшей мере семь дней. Подстрелить, что ли, оленя и съесть целиком — глаза, рубец. Суп из копыт только что скопытившегося животного.

Не очень-то удобно было растягиваться в ее квартире на радиаторной батарее, каждое чугунное ребро впечатывало мне спину болезненную, но теплую выемку. Очень теплую, не то что в комнате на Ботолф. И мечты о Юкатане, Мериде, Косумеле, где, несмотря на засилье гадюк и тарантулов, будет тепло и душно. Я повесил бы для себя гамак, чтобы уберечься от змей, и соорудил бы железную крысоловку, как это делали на кораблях, чтобы не доставали скорпионы и тарантулы. Тарантулы умеют ползать по гладкому металлу? У них клейкие лапы? Как-то мы с одной красавицей устроили в гамаке шестьдесят девять; так увлеклись и разыгрались, что гамак опрокинулся и вывалил нас на пол — не меньше чем с четырех футов. Она приземлилась сверху, этикет был соблюден, однако у меня вывернулось плечо и было очень больно. Она думала, что это ужасно смешно, была еще влажной, но из-за боли в разбитых губах, носу и плече мне стало не до секса: мачта стоит, мачта кренится, мачта лежит. О буря, и все такое. Я принял горячую ванну и пристроил грелку на лицо и на нос. Красавица сварила на ужин сардельки, но я не мог жевать, так что высосал через трубочку две бутылки вина и предоставил ей утешать меня своей мотающейся головой, которую я скреб то от страсти, то от неловкости, а то от боли.

Опять на Ньюбери-стрит, вверх по ступенькам, она ждет. Бледная и розовая, как кварцевая шахта. Тут тебе не аквасити. Кукурузные очистки. Тамаль.

— Так не надо, — сказала она.

— Как?

— Так.

— Почему?

— Потому что.

Жарко для ебли вообще-то. В комнате серо и душно. Мы лежим и потеем, у животных так не бывает. Говорят, они только через рот: розовый язык у бегущей собаки. У меня все болит, как будто я железный.

— Еще твердый, — сказала она.

— Ошибка.

Задница у нее рыхлая, но чем-то трогательная. Беспощадные тренировки, поменьше макарон и сливок в кофе.

— У тебя жопа, как виноградное желе. Тебе никто этого не говорил?

— Иди на хуй. Я видела штук десять побольше, чем у тебя.

— Не сомневаюсь. Ты на них насмотрелась. В инженерных войсках сказали, что у меня длиннее среднего.

Официантки пахнут бараньим рагу. Я быстро оделся, выскочил на лестницу, оттуда на улицу. Зашел в первый попавшийся бар, выпил два стакана пива, в третий опрокинул рюмку бурбона, как это делают в Детройте. Мина замедленного действия. Для гиен. В туалете прицелился в скомканную крышку от дезодоранта, потом в сигаретный бычок. В детстве мы стреляли в японские самолеты. Настенное остроумие на уровне глаз: «Бостонский колледж жрет говно». Кто бы сомневался, иезуиты с полными тарелками. Повар зачерпнул новую порцию. Пылающая вязкость, они говорят, гони сюда всю свою любофф.

И еще: она приподнимается, опираясь на локоть. В тусклом свете комнаты глаза прищурены и сфокусированы.

— Почему до сих пор не стоит? — спрашивает она.

— Ты чем-то недовольна? Приходишь, раздеваешься и спрашиваешь, почему до сих пор не стоит. А я рихтовщик для старой ящерицы.

— Нельзя ли полюбезнее?

Тридцать третий круг. Она местная политическая активистка, и это спокойно совмещается со статусом смитсоновской выпускницы и обширным гардеробом. Она пылкая феминистка, недавно развелась с «дешевкой» из рекламного бизнеса. Она считает, что мы не занимаемся любовью, а поддерживаем физические отношения. Она ходит к аналитику и говорит, что тот не советует ей эти отношения продолжать. Я часто повторяю, что она видится со мной только потому, что рассчитывает получить обратно четыре сотни, которые я ей должен.

— Чем ты занимался вчера вечером? — спрашивает она, толкая меня в плечо.

— Долбил в дупу хорошенькую десятиклассницу, познакомились на Коммон, она там рыдала. Оказалась девственницей и боялась, что будет больно.

— Не понимаю, зачем я с тобой связалась. Столько мужчин сочли бы за счастье оказаться на твоем месте.

И еще, ведь я хотел романтики. Я отпер дверь — какие вопросы, она стоит на четвереньках с жалким видом развратного офицера Конфедерации, светлые жидковатые волосы, намек на усы, на коже прыщи, пленка пота, на которой можно писать имя.

— Почему ты не пришел, когда звонил? Я ждала.

— Нарочно.

Я обошел вокруг. Этот сюрприз она приготовила по меньшей мере час назад — наверняка становилась в позу каждый раз, когда на лестнице раздавались шаги.

— Сделай мне сначала поесть.