Молчание - Мишелль Сагара

– Твоя мама водила тебя к доктору?

– У меня не было и нет сотрясения. Просто болит голова.

– Мигрень?

– Слушай, Эрик, ты не моя мама, за что я благодарна, потому что едва ли могу обратиться к одной, которая у меня есть, – она стиснула зубы и подняла руки ладонями вверх. – Нет, прости, я знаю, что была не права. У меня болит голова. Я пойду домой и отосплюсь.

Эрик поднял обе руки в знак капитуляции. Если ее язвительный комментарий и задел его, он не показал вида, и если бы у нее не стучало в висках, а свет в помещении не причинял бы боли, она бы улыбнулась.

– Вот что я тебе скажу. Ты можешь следовать за мной на приличном расстояние, и если я рухну без сознания, снова позвонишь моей маме.

Это может занять немного больше времени, пока она явится, потому что она на работе.

Эллисон ждала ее возле широких мелких ступеней, на которых прыгали авантюрные скейтбордисты. Единственное о чем скучала Эмма зимой – это отсутствие скейтбордов.

Эллисон оставила обычные тихие и заинтересованные вопросы, которые она любила задавать, и начала с единственного слога.

– Эм? – Она протянула руку, и Эмма взяла ее. Очевидно, судя по тому, как выражение лица Эллисон изменилось, она схватила ее слишком сильно.

– Извини, – удалось выдавить Эмме. – Свет раздражает глаза, Элли. И шум вызывает головокружение. Чувствую, будто кто-то пронзает мне спину с... с горячей колотью. Кажется, меня сейчас вырвет.

– Давай я позвоню твоей маме.

– Издеваешься? Меня вырвет прямо в машине, и ты знаешь, кто будет убирать это позже. – Не то чтобы её мама не попыталась бы. – Просто помоги мне дойти до дома, – она сделала паузу, затем выдавила – Где Майкл?

– Он разговаривает с Оливером.

Для Майкла поход со школы домой никогда не был столь напряженным, как добираться туда. Что имело значение – идти в очень странное место из безопасного всегда было худшим.

– Спросить его, не нужно ли, чтобы мы его дождались?

Эллисон кивнула и затем сказала, очень мягко:

– Тебе надо отпустить мою руку. Садись на ступеньки, так чтобы ты не упала. – Она помогла Эмме пристроиться на ступеньке и поколебалась возле нее минуту.

Эмма слышала шаги позади неё. На самом деле, она слышала шаги изо всех направлений, но одни были громче остальных. Эллисон не двигалась так что, это не могли быть её шаги.

– Эмма, – сказал Эрик, говоря очень, очень тихо. – Позволь мне отвезти тебя домой.

– Я в порядке.

– Нет, ты не в порядке. У меня есть машина, – добавил он.

– Ты водишь?

– Зависит от того, кого ты спросишь. У меня лицензия, если это поможет.

– Нет, слушай, я...

– Если тебя вырвет в машине, я всё почищу. Иди спроси Майка, если его нужно подождать, – добавил он. Эмма не могла видеть Эрика; в этот момент её глаза были закрыты, и руки покрывали их. Но она догадалась, с кем он разговаривал, и она услышала, как удаляется Эллисон.

– Не называй его так.

– Что?

– Не называй его Майк. Это не его имя и он не признает его за свое. – Ей хотелось расплакаться от боли. Она замолчала.

– Я отвезу тебя домой, – сказал он, все тем же тихим голосом.

У нее больше не было сил, чтобы снова отказаться. Но очевидно, были силы, чтобы ее вырвало.

Машина была агонией. Завернувшись калачиком, Эмма едва не плакала. Едва. Ее снова вырвало, но Эллисон была на заднем сидении рядом с ней и она держала что-то перед лицом Эммы. Эрик был самым худшим водителем в мире, или просто любое движение вызывало волны тошноты.

Она пыталась произнести имя Майкла, но у нее не очень хорошо выходило. Более того, это было хныканье и Эмма решила не разговаривать.

– Майкл здесь, – сказала Эллисон тихо. – Он на переднем сидении с Эриком. – Рука Эллисон была холодна, когда она коснулась лба Эммы. Она хотела опереться об нее.

– Остановите это, – прошептала она никому. Или всем. – Пожалуйста, остановите это.

И она услышала голос Эрика, хладнокровный и тихий, превратившийся в такой громкий звук, что это могло бы заставить её уши кровоточить.

– Это пройдет, Эмма. Извини.

Эрик соврал. Он вез её не домой.

Эмма пережила мучительные и бесконечные остановки и запуски, которые являли собой вождение Эрика, и она должна была прибыть в виде одной детали, потому что она чувствовала агоническую трещину от раскрытой дверцы машины, чувствовала изменение света, как только покинула автомобиль, её глаза плотно закрылись. Эрик поднял её; это должен был быть он. Эллисон и Майкл не были бы способны нести её в такую даль между ними двумя.

Но он не несет её знакомой дорогой до дома; он не несет её туда, где Лепесток бы лаял или скулил. Вместо этого, он нес её другой дорогой в знакомое здание: госпиталь и это приемный покой.

Она могла бы услышать короткие, суровые обрывки разговора, который проходил между Эллисон и допускающим. Она не могла увидеть человека, но голос регистрирующего был женским, вторгающийся в беседы других незнакомых голосов, которые кричали – буквально – для привлечения внимания.

Она хотела бы потерять сознание, потому что если бы она отключилась, то была бы вдалеке от них. Но она не отключилась, так как это было бы помилованием. Вместо этого, она слушала чистый голос Майкла, задающего вопросы. Она не смогла приблизительно расслышать вопросы, но это не имело значения; Майкл пришел сюда по причине и он будет услышан. Даже, если на самом деле, отвечающий больше не имеет желания слушать. Вы должны были любить Майкла за это, потому что, если вы этого не делали, то задушили бы его.

Она сдвинулась, пытаясь сесть прямо, и закончила тем, что свернулась на стуле вперед, в отчаянии пытаясь, чтоб ее не стошнило третий раз. В некоторым смысле, она ощутила знакомые руки на своих плечах и спине, и она знала, что её мама звонила и каким-то образом приехала.

Она пыталась извиниться перед мамой, облажалась, и также сконцентрировалась на том, чтобы не стошнило. Потому что её мама была там. В том, что болеешь, есть что-то, что с легкостью переворачивает всю твою жизнь и твоей матери. Даже когда отец был здесь, это её мама, которая проводила часы у постели, и мама, которая мыла её, убеждалась в том, что она выпила и контролировала её температуру.

Это была её мама, которая сейчас была здесь, теряя свои рабочие часы и рабочее время. Эмма попыталась принять вертикальное положение на стуле, пыталась открыть глаза, пыталась сказать своей матери, что она, как обычно, в порядке. Даже, если это являлось ложью. Некоторую ложь, ты мог бы сделать правдой, достаточно говоря об этом.

Но она не могла сказать это сейчас.

Она пыталась. Она пыталась говорить громче, дабы заглушить иные звуки, все другие слова. Она почувствовала руку в своей руке и не могла сказать, кто это был. Она хотела крепко сжать руку, но даже от этого движения запястье заныло, кожа её рук визжала в протесте.