Рекламный ролик - Виктор Петров

Впрочем, в глубине души Дягилев не верил себе, что решится когда-либо на поездку к сыну, пока Лейла не купила ему билет на деньги от проданного кулона.

— Зачем он мне без тебя? — молвила Лейла, обморочно слабея в руках Дягилева. — Молчи, миленький, не вернешься, я лучше знаю…

За время полета Дягилев ни разу не вспомнил о сыне: перед глазами плыло лицо Лейлы. В аэропорту он удачно купил билет обратно, отбил Лейле телеграмму из одних эпитетов. Приемщица крутнула пальцем у виска: на шестнадцать рублей накатал!

Пока такси мчало его к дому бывшей жены, он равнодушно глазел на новостройки города, где родился и вырос. Однако когда такси притормозило возле скверика близ дома, сердце перехватило, будто в прорубь ухнул. Он высмотрел мальчишку посмекалистей, сунул ему рубль. Тот через пять минут разузнал все, что требовалось. Оказывается, бывшая жена Дягилева уехала по путевке в Болгарию, а сын уже вторую смену отдыхает в пионерлагере «Уральские зори».

И вот сейчас, спустя шесть часов после прилета, ватные ноги несли Дягилева к шлагбауму, за которым начиналась территория его сына.

Литой, пудовый замок не гармонировал с воздушной обрешеткой ворот лагеря. Под замком сидел на чурбане поразительно толстый мальчишка с нарукавной повязкой дежурного отряда и ключом, пришпиленным к тельняшке вместо ордена. Выслушав робкую просьбу Дягилева, страж и вовсе посуровел до неприступности: щегольским жестом сбил набекрень газетную бескозырку, помолчал целую минуту. Наконец лениво шевельнул головой: нельзя, мол, дядя, читать разучился, что ли? Свидание родителей с детьми только по воскресениям!

Тогда Дягилев деликатно похвалил тельняшку морского волка, грудь которого рано или поздно украсит настоящий орден Нахимова. Толстяк в свою очередь угрюмо засопел — спрятал ключ в потайной карман шорт, категоричней, чем прежде, помотал головой. Дягилев усмехнулся, вынул из кармана полевой бинокль — мечту любого мальчишки. Толстяк странно как-то зашмыгал носом, словно слепой хомячонок принюхивается — материнский ли запах? — и вдруг единым духом выпалил Дягилеву наболевшее.

Нога родителей вообще не должна ступать на территорию лагеря! Напичкают, понимаешь ли, сынков своих тортами и конфетами, а он, дежурный, потом отвечай! Бестолковщина дремучая, ведь питание в лагере четырехразовое, исключительно калорийное! Вон Кольке Егишеву приперли мешок апельсинов, так хоть корочкой поделился с кем? Одну только воспитательницу и угостил, как велели родители — хо-ро-ши! — а над ним, ну, просто измывается: за одну только дольку апельсина требует перочинный ножик и крючок-заглотыш! Метлой таких гнать из пионеров! Нога родителей вообще не должна приближаться к лагерю! Поэтому он всегда и просится дежурить у ворот. Сам и замок навесил, раньше щеколда была. Бабушка дала денег на зубную пасту и мыло, а он замок купил в деревне. Бабушек можно, а родителей во-о-обще нельзя!

Морской волк безудержно заплакал…

Дягилев опешил — хрупкая ложь утешений застряла в горле. Он суетливо сунул мальчишке шоколадку, быстро зашагал прочь.

Сразу за воротами наткнулся на свалку: горы консервных банок, наглые вороны, кеды, тумбочки, оржавелый остов буровой вышки, тягач с размотанными гусеницами, поодаль расколотая скульптура Венеры, на обезображенную голову натянуты детские шорты с инициалами. Дягилев зло чертыхнулся, круто повернул назад, припустил бегом. Заметил ворота лагеря, пригнулся, рысьей скрадкой хоронясь от ствола к стволу, плюхнулся в заросли крапивы, вперил окуляры бинокля в лицо мальчишки.

«По возрасту вполне он, эко, пузан, умял шоколадку… Нет, не он, в нашей породе подобных толстяков не бывало… Может, больной, гормоны, впрочем исправимо, год бега, потом гантели — сможет колошматить весь двор… Брови бабушки Насти, рот жены, конечно, жаль имя не спросил, сейчас как спросишь, сразу насторожится…»

На окуляр бинокля заполз клещ, Дягилев встал и в несколько шагов достиг мальчишки, закашлялся.

— Не могу, слушай, голова чешется, клещей нацеплял — поищи, потом я у тебя, — присел Дягилев перед толстяком.

Тот, обескураженный натиском, послушно зашевелил его густые, пропыленные кудри.

— Этот? — мальчишка держал на ладони клопа-черепашку.

— Тьфу, брось! Энцефалитный маленький и красный, не показывала разве воспитательница? Гамма-глобулин-то хоть есть у врача? — Дягилев жадно изучал голову толстяка.

Он сдернул с него тельняшку, ощупал взглядом каждый сантиметр кожи. Родимого пятна на левой лопатке не было.

— Зовут как? — бесцветным голосом спросил Дягилев.

— Леня Калюжный, — смутился толстяк, торопливо заправил тельняшку под шорты.

— Вот что, спасибо, потопал я. Гульну по лесу до конца сончаса.

— Дядя, посидите, а? У нас в лагере всего пять ампул гамма-глобулина, нас из-за клещей даже на рыбалку не отпускают! Егишев с отцом окуней нагреб ведро! В лес только с родителями, под их ответственность! На гарях в заповеднике землянику гребут ведрами! — обреченно завопил толстяк.

— Потом, Леня, потом… — вяло отмахнулся Дягилев. Впервые задумался о том, какой же мукой обернется ему встреча с сыном…

…В лесу темнели там и тут старинные копи — ямы глубиной в рост человека, некогда прямоугольные, а ныне обвалившиеся, устланные ковром ядовито-зеленого мха, запорошенные палым листом и сухой хвоей. Иногда попадались и совсем крохотные копушки, явно не принесшие удачи безвестному горщику — добытчику самоцветов. Будучи мальчишкой, Дягилев наизусть знал со слов бабушки Насти, какие цветы сопутствуют горным породам, таящим самоцветы. Сейчас же он не мог припомнить названия ни одного цветка из тех, что дремотно желтели, голубели и белели вокруг древних, забытых ям.

Дягилев замер: по самому гребню сланцевой гривы кралась от сосны к сосне крупная лисица. Вот она замерла на миг огнистым изваянием — солнце высветило каждый волосок на вздыбленной шерсти — и вдруг неумолимым прыжком хищника метнулась на дно копи. Подбежав, Дягилев увидал, как глухарка с откушенной головой пытается взлететь, а лисица игриво осаживает ее лапой. При появлении Дягилева лиса предостерегающе тявкнула, с носа зверя падали капли густой, теплой крови. Дягилев метнул в лису груздь, спрыгнул на дно, раздраженно выкинул тушку птицы за лапы наружу. С горечью подумал о том, что окажись он свидетелем подобной драмы лет пятнадцать назад, восторженных впечатлений хватило бы на полгода!

Очевидно глухарка выклевывала мелкие камешки из стены копи: корни сосны, переплетенные, словно клубок сытых полозов, раскрошили за сотни лет гранитную твердь. Дягилев втиснул между корней друзу дымчатого хрусталя и замаскировал ее шапкой мха. Конечно же он сначала измучает сына плутаниями по бесконечным сосновым гривам и жутковатым гарям, по топким курьям озер и буреломам, враждебным даже к зверю. Они вдвоем, как самые закадычные дружки, дотошно исследуют все порожние копи, повстречающиеся им на пути. Зато потом какое изумление отразится на лице сына, потном и грязном от раздавленных комаров, едва смахнет он с корней шапку мха! Всю жизнь сын будет благодарен ему за эти минуты, как сам Дягилев благодарен бабушке Насте за первое свидание с тайгой, двадцать лет прошло с тех пор, да, точно, двадцать один год…

Помнится, дело было на Таганайском хребте, под Откликным гребнем, неукротимые пики которого царапают животы тучам, вечно сумрачным и бесконечным, под стать миллионам елей в тамошних краях. Помнится, в тот август Откликной гребень тоже курился дождевыми туманами, в палатке было холоднее, чем на улице, а семеро дворовых друзей, предводимые бабушкой Настей с горящим взором подвижницы, усердно рыли бездонные копи в поисках гранатов-пиропов чистой воды. Стоило бадье, полной грязной жижи, появиться на поверхности, как шесть разных рук разом ныряло в нее: каждый из старателей с прикрытыми от наслаждения глазами вышаривал в жиже заветную щетку кристаллов, не забывая при том ущипнуть наглую руку соседа. Седьмой горщик — крот, обреченный рыть на благо коллектива, — верещал со дна копи:

— Первая щетка, чур, моя! Первая, чур, моя!

— Твоя, твоя… — насмешливо отвечал Саша Дягилев, пнув порожнюю бадью. В суетливой дележке жижи и дальнейшем поиске мелких зерен через лупу он уже не участвовал. Сашу интересовал только крупный образец чистой воды, ибо в коллекции, подаренной ему бабушкой Настей, непрозрачные пиропы были.

Дягилев усмехнулся: случись сейчас баловаться камешками, без колебаний пригнал бы к Откликному гребню трактор «Беларусь» с ковшом и в считанные часы распластал склон, но двадцать лет назад сама мысль об этом показалась бы кощунственной…

…Однажды ночью, когда старатели отпугивали храпом комаров, Саша уговорил самого выносливого из них, доверчивого губошлепа Генку Савченко, бить индивидуальную копь — одну на двоих. Держа лопаты, как штыки, они мужественно крались сквозь чащобный подлесок, полный филинов и мелких тварей, к речному перекату, где стыло ведро со сливочным маслом экспедиции. Отсчитали от ведра волшебное число шагов — азимутом строго на Полярную звезду, потом яростно заспорили, кому руки мозолить лопатой, а кому фуражку полнить самоцветами. Дягилев поклялся бабушкой Настей, что не обманет Генку, мол, первый камень непременно ему — кроту!