Страсти по Фаусту. Роман - Светослов

– Эх, Фёдор, если бы ты знал, как стало тяжко и туго жить. С каждым днём всё круче и круче…

– Где тучи – там и круче, – успокоительно ответил Фёдор. – Это не беда. Главное, чтоб кровь пульсировала.

Он извлёк из сумки Лёвы две бутылки вина, поставил их на стол и присел рядом, тут же высказываясь:

– Мне вон ещё за аренду платить надо. Придётся поднапрячься…

– Да это понятно, – ответил Лёва. – Ты извини, пришлось одну бутылку по дороге опорожнить, – невмоготу было. Да ещё какой-то идиот подвернулся под руку, ну форменный придурок, – прикинулся статуей и стоит, как истукан. Я думал сперва – манекен… Пришлось погорячиться…

– Да сейчас даже статуи ожили, – время такое. А живые окаменели, – зáжили, блин, забурели… Ну, ладно, давай.

Фёдор откупорил бутылку и налил в стаканы вино:

– Будь здоров…

Друзья выпили, повеселели.

Фёдор, с сочувствием глядя на Лёву, выложил:

– Есть у меня одна подружка; она твою хворь враз вышибет.

– Да мне своей хватает. Во где…

И Лёва сделал характерный жест кистью руки поперёк горла.

– Да я не в том смысле… Подружка эта в своё время работала в оркестре Силантьева. Скрипачка она. Ну так играет! Всю тоску отшибает. И пойла не надо… Да. Так вóт, – если хочешь – устроим небольшой стратегический отрыв на фоне классики. Нервы – они не железные… Ну ладно, давай по второй…

Фёдор налил ещё вина в стаканы. Друзья выпили…

Фёдор улыбнулся и произнёс:

– А вот картину твою я хочу обнародовать…

Он встал, прошёл к противоположной стенке помещения и осторожно извлёк из-за листа фанеры картину в багете. Сдув с неё пыль, он продолжил:

– Это я сейчас её убрал с глаз подальше, а то тут недавно приходили смотрители, – им лучше это не видеть… А так она у меня на виду, – душу греет. Вот чем надо заниматься…

На картине этой была изображена дивной красоты дева, облачённая в полупрозрачный флёр и зависшая над землёй в порыве радости посреди трав и цветов, а над пейзажем этим сияло небо, разделённое надвое: с одной стороны – ясная синева, а с другой – тучи, и она как бы отгоняла прочь сумрак непогоды. Внизу картины было ярко и крупно написано: «ЭКЗАЛЬТАЦИЯ ЛЕДЫ».

Лёва, глядя на картину, изменился в лице, его глаза наполнились слезами.

– Неужели это я написал?

– А кто ж ещё? Ты.

Здесь необходимо отметить, что картина эта была написана Лёвой Башковитовым давно – несколько лет назад. Но однажды, оказавшись «на мели», Никанорыч решил её продать и показал Фёдору. Но скрупулёзный Фёдор, увидев картину эту, заявил, что ей место на выставке, и что продавать её пока не стóит. И он оставил этот шедевр Никанорыча у себя во времянке до лучших времён. И теперь вот он напомнил о ней своему приятелю, страдавшему от нехватки идей и допинга.

Никанорыч смотрел на картину, созданную им самим и не верил своим глазам. Вернее сказать, он им вполне доверял, но то, что сейчас предстало перед ними, Лёва мог отнести разве что к чудесным проявлениям времени, играющем с людьми и внезапно проявляющем всё великое и ничтожное…

– Эх; как же так… Ну, я ещё выдам… Наливай, Фёдор, – с горечью произнёс Лёва и снова уставился на картину.

Фёдор опять наполнил стаканы вином. Они выпили…

– У меня ещё в заначке спирт есть, – как бы невзначай бросил Фёдор, проверяя реакцию Лёвы на сказанное.

Никанорыч округлил глаза…

– Но надо завязывать, – добавил мудрый Фёдор. – Вот это дошибём – и хваток.

– Завяжем, – ответил захмелевший Никанорыч, глядя куда-то в неизвестное, а затем с азартом сказанул:

– Эх, уехать бы куда-нибудь, улететь к едрени-фени… Поразвеяться!..

Фёдор тут же отреагировал:

– Ну, это запросто. У меня в Аэрофлоте свой человек. Куда хочешь отправит… На юга полетишь?

– Полечу! – выпалил Лёва с хмельным весельем.

Фёдор достал папиросу и закурил. Лёва взбудораженно смотрел на всемогущего Фёдора, прикидывая, в какой край света ему предстоит нынче лететь… Он прикрыл глаза, и в его душу ворвались высокие звуки той исцеляющей скрипки, о которой ему рассказывал друг Фёдор…

А сам Фёдор в голове своей прикидывал, на какой козе надо будет подъехать к этой самой скрипачке, игравшей некогда в оркестре Силантьева (если, конечно, он не приврал). И он погрузился в свои размышления, имевшие весьма большие перспективы относительно его самого, а также касавшиеся и приятеля Лёву, этого горемыку Никанорыча, умевшего из всего извлекать похмельный синдром с последующей регенерацией организма и разогревом вен и суставов до полной расслабухи. «Да, Никанорыч опять будет в трансе… Стало быть, нужна некоторая осмотрительность в действиях и дополнительный тренаж… И не надоело ему так бухать? Ну ладно я, с меня какой спрос? А он-то – бывший программист, да ещё и художник, и жену имеет… А всё пустил под откос… Ладно, посмотрим, как дальше пойдёт. Теперь ещё со скрипачкой нужно будет решить всё правильно…» И он мысленно оказался у этой скрипачки, игравшей для него что-то из Моцарта… Фёдор весь разомлел от этой волшебной музыки, забыв обо всём на свете, чувствуя только её – эту музыку, которая уносила его прочь от всей суеты мегаполиса, в те края, где возможны любые чудеса, где все веселы и счастливы…

А в сарае-стремянке чудес не происходило, лишь Никанорыч, хватанув ещё дозу портвейна, крякнул и занюхал луковицей, возвратив тем самым друга Фёдора в мир суровой реальности… Фёдор выдохнул от досады, затем тоже хлопнул вина и глянул на Лёву, как бы оценивая его на прочность… Тут Фёдор понял, что и сам он уже слегка захмелел. И он решил действовать. Он встал и окинул взглядом своё убежище. Никанорыч тупо улыбнулся и тоже поднялся…

– Пора, – произнёс Фёдор.

– Как скажешь, – согласился Лёва.

Фёдор убрал картину и незамедлительно переоделся в цивильную одежду, – теперь на нём были плотные брюки и кожаная куртка, а обут он был в стильные ботинки. Фёдор проверил ключи и дал знак другу. Никанорыч слегка растерялся, увидев Фёдора в таком цивильном одеянии, но высказать своего изумления не решился, очевидно поняв, что друг его имеет способности к мгновенному перевоплощению. Фёдор усмехнулся в ответ на удивление Лёвы и сделал жест к выходу. Они осторожно вышли на улицу…

Мартовское солнце ударило Лёве в глаза, и он вдруг упал, споткнувшись обо что-то.

Фёдор помог ему подняться и с укором высказался:

– Ну чо ты ныряешь? Ещё и день не начался…

– Да понабросали всяких каменюк… Обломаться можно с непривычки.

– Пошли.

– Куда?

– В дрим-трэвел…

– К-куда? – заикнувшись, спросил изумлённый Никанорыч.

– Куда-куда… – передразнил его Фёдор. – Ты же хотел развеяться. Вот сейчас и развеемся…

Лёва отряхнулся, осмотрелся, и они, пошатываясь, пошли со двора…

9. В «дрим-трэвел»!

Спустя сутки в полупустом затемнённом баре аэропорта Шереметьево за одним из столиков сидели Фёдор и Лёва. Никанорыч был как всегда – в своём повседневном прикиде, Фёдор же, как мы уже говорили, сменил форму одежды: на нём теперь была кожаная куртка и плотные брюки, а обут он был в стильные ботинки. Где они шлялись всё это время, неизвестно. Хотя из их сумбурного разговора можно было об этом догадаться. Оба они пребывали в состоянии хмельной эйфории, туманящей мозг и дарующей всем лютый выхлоп. На столике присутствовала лёгкая закуска в виде тонко нарезанной копчёной колбасы и двух недоеденных салатов, рядом стояли два ёмких бокала, тут же на столике валялись ненужные трубочки из-под коктейля, а рядом высилась почти опорожнённая бутылка какого-то неизвестного происхождения с замысловатой надписью на крупной этикетке.

Фёдор пристально смотрел на Никанорыча, пытаясь направить мысли в нужное русло. Он медленно и внятно произнёс:

– Ну никак не пойму, когда же ты трезвым будешь…

Лёва туповато улыбнулся и ответил:

– Дак чо там понимать-то… Дрим-трэвел, как ты и говорил, – гет аут оф кóнтрол!

– Умнó трезвонишь. Молодец, – похвалил Фёдор с нескрываемым сарказмом.

Никанорыч кивнул, опять улыбнувшись.

Фёдор же в упор глянул на Лёву и спросил:

– Ты скрипачке-то что выговаривал?

– Какой ещё с-скрипачке? – искренне удивился лёва.

– Ты чо, не помнишь ничего?

– А шо было? – тупо спросил Лёва.

– Ну, ты даёшь… – усмехнулся Фёдор. – Где мы были, помнишь?

– Где? – недоумевал приятель.

– У скрипачки. Ну, ё-моё, Лёва, ты меня потрясаешь. Мы ж у неё тормознулись. Золотая душа! Ты этой самой скрипачке душу всё изливал; а после плясать давай да плакать вприсядку… Ну, она и растрогалась, приютила, да денег одолжила…

Лёва ошеломлённо посмотрел на друга и выговорил:

– Ну ничего себе… А я и не помню ни х-хрена… Хотя постой… Кажись, што-то припоминаю… У неё ещё самовар был… и скатерть с узорами…