Восставшая Мексика - Джон Рид

– Что нужно делать теперь?

– Vuelta![43] Vuelta! Отпусти ее! – оглушительно кричали все.

– Я ведь не умею.

– Этот дурак не умеет танцевать! – взвизгнул кто-то. Другой затянул насмешливую песенку:

Гринго все – дураки,Они никогда не бывали в Соноре,И когда им надо сказать: «Десять реалов»,Они говорят: «Доллар с четвертью»…

Вдруг на средину пола выскочил Патричио, а за ним – Сабас, и каждый выхватил себе партнершу из ряда женщин, сидевших в одном конце комнаты. И когда я отвел свою даму на место, они начали выделывать «vueltas». Сделав несколько па вальса, мужчина завертелся один, отступив от девушки, закрыв лицо одной рукой и щелкая пальцами другой; девушка, упершись одной рукой в бок, приплясывая, шла за ним. Они подходили друг к другу, отступали, кружились. Все девушки были коренасты и неуклюжи, с тупыми лицами и плечами, сгорбленными от вечной стирки и перемалывания кукурузы. Некоторые мужчины были обуты в сапоги, другие – босы, почти при всех были револьверы и патронные ленты, а у некоторых за плечами висели винтовки.

Перед каждым танцем пары обходили вокруг комнаты, делали два тура и опять начинали обход. Помимо хоты танцевали еще тустеп, вальс и мазурку. Все девушки упорно глядели в землю, не говорили ни слова и тяжело прыгали вслед за своими партнерами. Прибавьте к этому земляной пол с выбоинами на каждом шагу, и вы поймете, что это была утонченнейшая пытка. Мне казалось, что я танцую уже вечность, подгоняемый хором голосов:

– Пляши, мистер! Держись! No gloje! He отставай!

Потом опять танцевали хоту, и тут я чуть не попал в беду. На этот раз я танцевал удачно – с другой дамой. Потом, когда я пригласил мою первую партнершу на тустеп, она пришла в бешенство.

– Ты опозорил меня перед всеми, – сказала она. – Ты… ты сказал, что не умеешь плясать хоту!

Когда мы начали обычный обход кругом, она вдруг крикнула своим друзьям:

– Доминго! Хуан! Отнимите меня у этого гринго! Он не посмеет дать сдачи.

С полдюжины молодцов бросились ко мне, а остальные с интересом ждали, что будет дальше. Момент был щекотливый. Но вдруг меня заслонил милейший Фернандо с револьвером в руке.

– Американец – мой друг! – воскликнул он. – А ну назад! Убирайтесь на свои места!..

Лошади наши были измучены переходом, и мы остались в Сарке на день. Позади Каса-Гранде лежал заброшенный сад, в котором росли серебристые деревья аламо, инжир, виноград и кактусы-питайа. Сад с трех сторон был окружен высокой глинобитной стеной, за которой в синее небо поднималась древняя белая колокольня. С четвертой стороны к саду примыкал пруд с желтой водой, а за ним до самого горизонта тянулась унылая бурая пустыня. Я лежал под фиговым деревом рядом с кавалеристом Марино и следил за парившими в небе грифами. Внезапно тишина была нарушена громкой быстрой музыкой.

Пабло отыскал в церкви пианолу, которую в прошлом году там не заметил генерал Че Че Кампа, при ней был только один валик – вальс из «Веселой вдовы». Разумеется, пианолу немедленно вытащили во двор, и все по очереди запускали ее. Рафаэлито сообщил мне, что «Веселую вдову» в Мексике любят больше всего остального и что ее написал мексиканец.

Находка пианолы подала мысль устроить вечером еще одно baile на террасе Каса-Гранде. К колоннам были прикреплены свечи, слабый свет, мерцая, освещал разбитые стены, черные зияющие провалы дверей и окон, дикий виноград, без помехи вившийся по балкам потолка. Внутренний дворик был забит пеонами, которые, несмотря па праздничное настроение, чувствовали себя неловко в господском доме, куда им раньше не разрешалось и ногой ступить. Как только оркестр кончал танец, немедленно начинала играть пианола, и танцы следовали один за другим без малейшего перерыва. Sotol, которого притащили целый бочонок, добавил жару. Настроение повышалось с каждым часом. Сабас, ординарец Пабло, открыл танцы с его подругой, потом ее пригласил я. Едва мы кончили, как Пабло ударил девушку по голове рукояткой револьвера и сказал, что он застрелит ее и всякого, кто теперь пригласит ее. Сабас после некоторого размышления вдруг вскочил, вынул револьвер и закричал арфисту, что он взял фальшивую ноту. Затем он выстрелил в арфиста. Несколько compañeros разоружили Сабаса, и он, свалившись на пол посредине террасы, мгновенно заснул.

Танцы «мистера» уже не вызывали любопытства. Зато оказалось, что он интересен и в других отношениях. Я сидел рядом с Хулианом Рейесом, солдатом, у которого на сомбреро были изображения богоматери и Христа. Он был сильно пьян, глаза его горели фанатическим огнем.

Он вдруг повернулся ко мне:

– Ты будешь воевать вместе с нами?

– Нет, – сказал я. – Я корреспондент. Мне запрещено сражаться.

– Врешь! – закричал он. – Ты просто трусишь. Как перед богом – наше дело правое.

– Да, я знаю. Но мне приказано не принимать участия в боях.

– Какое мне дело до того, что тебе приказано! – закричал он. – Нам не нужно корреспондентов. Не нужно, чтобы о нас писали в книгах. Нам нужны винтовки, нужно убивать, а если мы погибнем, то станем святыми в раю! Трус! Уэртист!..

– Хватит! – сказал кто-то, и, подняв взгляд, я увидел, что надо мной наклонился Лонгинос Терека. – Хулиан Рейес, ты ничего не понимаешь. Этот compañero приехал за тысячи миль по суше и по морю, чтобы рассказать своим землякам правду о том, как мы боремся за свободу. Он идет в сражение безоружным, значит, он храбрее тебя, потому что у тебя есть винтовка. Уходи отсюда и оставь его в покое!

Он сел на то место, где сидел Хулиан, улыбнулся своей простой, мягкой улыбкой и взял меня за руки.

– Будем compadres, хорошо? – сказал Лонгинос Терека. – Будем спать под одним одеялом и всегда будем вместе. А когда приедем в Кадену, я поведу тебя к своим, и мой отец назовет тебя моим братом… Я покажу тебе золотые прииски испанцев, богатейшие в мире, о которых никто, кроме меня, не знает… Вместе мы начнем их разрабатывать, хорошо? Мы разбогатеем, да?

С этой минуты и до конца Лонгинос Терека и я всегда были вместе.

Baile становился все шумнее и беспорядочнее. Оркестр и пианола беспрерывно сменяли друг друга. Теперь уже все были пьяны. Пабло громко хвастался, как он убивал беззащитных пленных. Изредка один бросал другому оскорбительное слово, и тогда во всех углах зала раздавалось щелканье затворов винтовок. Измученные женщины начинали потихоньку уходить, но тут же слышался грозный окрик: «No vaya! He уходить! Сейчас же возвращайтесь и пляшите!»

И женщины, пошатываясь, брели на прежнее место. В четыре часа утра, когда кто-то пустил слух, что среди них находится гринго – шпиоп уэртистов, я решил пойти спать. Но baile продолжался до семи утра.

Глава VI

Quien vive?[44]

На рассвете меня разбудила стрельба и дикие завывания разбитой трубы. Хуан Санчес стоял перед домом и трубил побудку, но, не зная, какой именно это сигнал, он сыграл все сигналы подряд.

Патричио заарканил на завтрак быка. Мыча, животное бросилось бежать в пустыню, Патричио скакал рядом. Остальные кавалеристы, по самые глаза закутанные в серапе, припав на одно колено, подняли винтовки. Трах! Утренняя тишина нарушилась трескотней частых выстрелов. Бык пошатнулся, до нас слабо донеслось его жалобное мычание. Трах! Он уткнулся мордой в землю. Его ноги судорожно задергались в воздухе. Лошадка Патричио, рванув лассо, сразу остановилась, его серапе захлопало, как знамя. В это мгновение из-за восточных гор выплыло огромное солнце, и на бесплодную равнину хлынул океан света…

На пороге Каса-Гранде показался Пабло. Он с трудом передвигал ноги, опираясь на плечо жены.

– Мне скоро будет очень плохо, – простонал он, подтверждая свои слова делом. – Пускай Хуан Рид поедет на моем коне.

Он сел в карету, ослабевшими руками взял гитару и запел:

Я остался у подножья зеленой горы,Моя милая бежала с другим, неблагодарная.Пенье жаворонка меня разбудило.Голова трещит с похмелья, а трактирщик в долг не дает!Господи, избавь меня от этой тошноты,Неужто пришла пора мне умереть?Святая дева пульки и виски, спаси меня,Ах, как трещит голова, а опохмелиться нечем!..

От Сарки до асиенды Ла-Кадена, будущих квартир эскадрона, примерно шестьдесят пять миль. Это расстояние мы проехали в один день, ни разу не остановившись, чтобы поесть или напиться. Карета скоро оставила нас далеко позади. Голая равнина не замедлила смениться колючими зарослями кактусов и мескитового кустарника. Мы ехали гуськом по тропинке между гигантскими кустами чапарраля, задыхаясь в облаках солончаковой пыли, а острые шипы царапали нас и рвали одежду. Иногда, выехав на поляну, мы видели впереди прямую дорогу, уходящую по холмам пустыни к самому горизонту, но мы знали, что до нее еще далеко-далеко. Воздух был неподвижен. Солнце, стоявшее в зените, с такой яростью обрушивало на нас свои вертикальные лучи, что начинала кружиться голова. Кавалеристы, пьянствовавшие всю прошлую ночь, невыносимо страдали. Губы их пересыхали, трескались, становились синими. Я не слышал ни одной жалобы, но не было и намека на то оживление и шутки, которыми сопровождалось наше путешествие в другие дни. Хосе Валиенте научил меня жевать веточки мескита, но это мало помогало.