Я, Титуба, ведьма из Салема - Мариз Конде

Голос мужчины оказался под стать его взгляду – холодный и пронизывающий.

– Негритянка, ты чего это на меня так уставилась?

Я удрала со всех ног.

Затем, едва снова обретя способность двигаться, я побежала к Джону Индейцу, который на веранде точил ножи, напевая бигину[20]. Прижавшись к нему, я наконец пролепетала:

– Джон Индеец, я только что встретила Сатану!

Он пожал плечами:

– Эй! Вот теперь ты говоришь будто христианка!

Затем, поняв, в каком я смятении, он привлек меня к себе и нежно произнес:

– Сатана не жалует дневной свет, ты встретишься с ним только после захода солнца. Он любит ночь…

Следующие несколько часов я прожила в страхе и тревоге.

Впервые в жизни я проклинала свое бессилие. Моему искусству многого не хватало, чтобы оно стало полным, завершенным. Ман Яя покинула землю людей слишком рано, ей не хватило времени приобщить меня к третьей ступени знаний – самой высокой, самой сложной.

Я могла вступать в общение со сверхъестественными силами и при их поддержке менять настоящее, но разгадывать знаки будущего я не умела. Для меня оно оставалось неведомой территорией, покрытой густыми зарослями, где стволы деревьев переплетены так сильно, что не пропускают ни света, ни воздуха.

Я чувствовала, что мне угрожают страшные опасности, но была не в состоянии их назвать и знала: ни моя мать Абена, ни Ман Яя не могут вмешаться, чтобы просветить меня.

В ту ночь бушевал ураган.

Я услышала, как он движется издалека, набирает силу и мощь. Сырное дерево в саду попыталось воспротивиться, но к полуночи сдалось, со страшным грохотом уронив самые высокие ветви. Банановые же деревья покорно полегли и утром являли собой зрелище необычного опустошения.

Это смятение природы делало произнесенные Сюзанной Эндикотт угрозы еще более страшными. Не должна ли я исправить содеянное мной, может быть, чересчур поспешно, и вылечить почтенную даму, явившую такую силу духа?

Я продолжала задаваться вопросами, как быть дальше, когда пришла Бетси Ингерсол и сказала, что хозяйка требует нас к себе.

Мысленно уже расставшись с жизнью, я появилась перед этой фурией. От хитрой улыбки, растягивавшей ее бесцветный рот, мне не приходилось ожидать ничего хорошего. Сюзанна Эндикотт начала:

– Моя смерть приближается…

Джон Индеец счел себя обязанным разразиться громкими рыданиями, но она продолжила, не обратив на него внимания:

– В подобном случае долг хозяина – подумать о будущем тех, кого господь бог вверил его заботам. Я хочу сказать, детей и рабов. Я не познала радости быть матерью. Вам же, своим рабам, я нашла нового хозяина.

Джон Индеец пролепетал:

– Нового хозяина, госпожа?

– Да, это служитель божий, который позаботится о ваших душах. Это священнослужитель по имени Сэмюэль Паррис. Он попытался заняться здесь торговлей, но дела не пошли. Поэтому он уезжает в Бостон.

– В Бостон, госпожа?

– Да, это в американских колониях. Приготовьтесь последовать за ним.

Джон Индеец пришел в растерянность. С самого детства он принадлежал Сюзанне Эндикотт. Она научила его читать молитвы, подписываться. Он был убежден, что в один прекрасный день она заговорит о его освобождении. Но теперь вместо этого вот так просто объявляет ему, что его продает. И кому, господи? Незнакомцу, который собирается пересечь море, чтобы попытать счастья в Америке… В Америке? Продает его, того, кто сроду не был в этой Америке?

Я же понимала, в чем состоит ее ужасающий расчет. Сюзанна Эндикотт целилась не в него. Это меня она ссылала в Америку! Разлучив при этом с родной землей, с теми, кто меня любит и чье общество мне так необходимо. Она прекрасно знала, что я не могу возразить. Ей также были известны доводы, которые у меня была возможность привести. Да, я могла бы воскликнуть:

– Нет, Сюзанна Эндикотт! Я спутница жизни Джона Индейца, но у вас нет права числить меня среди своей собственности вместе со стульями, комодом, кроватью и перинами. Следовательно, вы не можете меня продать, и джентльмен из Бостона не наложит руку на мои сокровища.

Да, но если бы я сказала все это, то нас разлучили бы с Джоном Индейцем! Разве Сюзанна Эндикотт не преуспела в жестокости? И еще непонятно, кто из нас двоих ужаснее. В конце концов, болезнь и смерть написаны у человека на роду; возможно, я всего лишь поторопила их вторжение в жизнь Сюзанны Эндикотт! А что сделала она с моей жизнью?

Джон Индеец встал на колени, а затем на четвереньках обошел вокруг ее кровати. Ничего не помогло! Сюзанна Эндикотт оставалась непреклонна, лежа под балдахином, широко раскрытые занавески которого походили на раму с бархатными складками.

Мы понуро вышли из комнаты.

На кухне перед очагом, где варился овощной суп, пастор беседовал с каким-то мужчиной. При звуке наших шагов тот обернулся; с ужасом, охватившим все мое существо, я узнала незнакомца, который так напугал меня накануне. Нахлынуло ужасное предчувствие: начали сбываться слова, произнесенные ровным голосом, в то же время острые, будто топор, лишенные интонации, но вместе с тем наполненные убийственной жестокостью.

– На колени, исчадия ада! Я ваш новый хозяин! Меня зовут Сэмюэль Паррис. Завтра, как только солнце откроет глаза, мы отчалим на бригантине «Blessing»[21]. Моя жена, Бетси, моя дочь, и Абигайль – несчастная племянница, которую мы с женой взяли под опеку после смерти родителей, – уже на борту.

5

Новый хозяин заставил меня встать на колени на палубе бригантины среди канатов, бочек и ухмыляющихся матросов, после чего струйкой вылил мне на лоб ледяной воды. Затем приказал встать; я последовала за ним на нос судна, где находился Джон Индеец. Хозяин приказал нам встать на колени рядом друг с другом. Он подошел, и его тень накрыла нас, заслонив солнечный свет.

– Джон и Титуба Индеец, объявляю вас соединенными священными узами брака, чтобы жить в мире, пока смерть не разлучит вас.

Джон Индеец пролепетал:

– Аминь!

Я же не смогла произнести ни слова. Мои губы словно слиплись. Несмотря на удушающую жару, мне было холодно. Между моими лопатками струился ледяной пот, будто я подхватила малярию, холеру или тиф. Я не осмеливалась смотреть в сторону Сэмюэля Парриса, настолько велик был ужас, который тот мне внушал. Вокруг нас было ярко-синее море и непрерывная темно-зеленая линия побережья.

6

Но был один человек, разделявший страх и отвращение, которые вызывал у меня Сэмюэль Паррис, – это я не замедлила приметить. Его жена Элизабет.

Молодая женщина необыкновенной красоты; ее прекрасные светлые волосы, хоть и спрятанные под жестким чепцом, пенились вокруг головы, будто светящийся ореол. Она куталась в шали и покрывала, так как дрожала от холода, несмотря на теплый затхлый воздух в каюте. Женщина улыбнулась мне и произнесла таким же приятным голосом, как журчание воды в реке Ормонд:

– Это ты, Титуба? Какая, должно быть, жестокость – разлучить тебя с родными. Со своим отцом, матерью, со своим народом…

Ее сострадание меня удивило. Я тихо произнесла:

– К счастью, у меня есть Джон Индеец.

На ее нежном лице появилась гримаса отвращения.

– Какая же ты дурочка, если думаешь, будто муж может быть приятным спутником жизни и что прикосновение его руки не вызовет у тебя дрожь, пробегающую вдоль спины!

И она прервала себя, словно решив, что сказала лишнее. Я спросила:

– Госпожа, вам, кажется, плохо! Что у вас болит?

Она невесело рассмеялась:

– У изголовья моей постели сменили друг друга более двадцати врачей, и ни один не смог найти причину недуга. Все, что я знаю: мое существование – сплошная мука! Когда я стою, у меня кружится голова. Меня все время тошнит, будто я ношу ребенка, несмотря на то что небеса только раз осенили мое тело благодатью, позволив произвести на свет дитя. Иногда мой живот пронзают невыносимые боли. Месячные – настоящая пытка, причем ноги у меня становятся будто ледышки.

Со вздохом она снова откинулась на узкую тахту и натянула жесткое шерстяное покрывало до самой шеи. Я подошла; она жестом велела присесть рядом, прошептав:

– Какая ты красивая, Титуба!

– Красивая?

Это слово я произнесла с недоверием, так как зеркало, которое ранее протягивали мне Сюзанна Эндикотт и Сэмюэль Паррис, уже убедило меня в обратном. Внутри словно развязался какой-то узел; побуждаемая неодолимым порывом, я предложила:

– Госпожа, позвольте мне вас вылечить!

Улыбнувшись, она взяла меня за руки.

– Столько других до тебя пробовало это сделать, и ни у кого ничего не получилось! Но руки у тебя нежные, это правда. Нежные, будто срезанные цветы.

Я усмехнулась.

– Разве вам когда-нибудь случалось видеть черные цветы?

После минутного размышления она ответила:

– Нет, но если бы они существовали, то были бы похожи на твои руки.

Я положила руку ей на лоб, как ни странно, ледяной и одновременно с тем мокрый от пота. Чем она больна? Я догадывалась, что это разум влечет за собой тело, как, впрочем, при большинстве человеческих недугов.